Недавно на русский перевели сборник эссе Жана Жене о Рембрандте, одно из которых впервые было опубликовано в журнале Tel Quel. Там автор «Богоматери цветов» размышляет о живописи великого голландца в присущей ему истеричной мегаэстетской манере с обилием поэтизмов и болезненных образов. Эссе разделено на два столбца: в первом Жене описывает неприятного попутчика в вагоне поезда, во втором рассуждает о рембрандтовских портретах. Называется текст столь же претенциозно, как и выглядит: «Все, что осталось от Рембрандта, порванного на ровные квадратики и спущенного в сортир».

Французские модернисты вообще любили искрометно писать о живописи, но тогда полотна смотрели обычно в музеях, коллекции редко гастролировали, поэтому за тем же Рембрандтом надо было специально ехать, например, в Лондон. Словом, зрителю и критику-любителю приходилось довольствоваться тем, что есть. Поэтому Жене выбрал Рембрандта едва ли не случайно — на его месте могли бы оказаться и Брейгель, и Боттичелли, и Ефим Честняков.

Жан Жене был тот еще пройдоха. Например, однажды ему удалось по заданию то ли Esquire, то ли Rolling Stone, попасть на антивоенную демонстрацию в Чикаго. Ему тогда был запрещен въезд в Соединенные Штаты, но выручил поддельный паспорт.

А вот в Кологривский район Костромской области Жан Жене попасть не смог, хотя только там он познакомился бы с картинами Ефима Васильевича Честнякова.

Американцу Честняков показался бы настоящим чудовищем. В комиксе Харви Пикара American Splendor есть такая сцена. Главный герой, служащий какой-то бюрократической конторы, перебирает документы и натыкается на следующие биографические сведения: «Джеймс Джонс. Место рождения: Кливленд, Огайо. Место смерти: Кливленд, Огайо». Кливленд — ничем не примечательный город, каких тысячи. В нем нет ничего хорошего и ничего плохого. Что-то вроде нашего Нижневартовска.

И вот с главным героем случается самый настоящий арзамасский ужас на тамошний лад. Он думает: «Вот родился человек в Кливленде, пожил да и умер в том же самом Кливленде. И меня ждет то же самое». Наверное, он бы сразу испустил дух, узнай, что Ефим Васильевич Честняков родился в 1874 году в деревне Шаблово, что под Кологривом, да там же через 86 лет и умер.

Шаблово — край удивительный, заветный. Согласно последней переписи, в деревне живет десять человек, и численность тамошнего населения неуклонно сокращается. Особенно хорошо здесь перед Пасхой, когда искрят на солнце ручейки, скинув ледяные одежды. Идешь околеском, вдруг — ветки шумно захрустели. Это повыбегали черти из погребов осмотреть свои угодья. А вдалеке, где поле, пасется одинокий жеребенок да гогочет гусиная стая. Под вечер спешат обратно в сарай, где не дотянется злая шишига.

Вот здесь в семье священника Василия Честнякова и родился младенец Ефим, здесь он в итоге и обрел предвечный покой. Художник покидал родное Шаблово разве что в юности и совсем ненадолго: уехал в Петербург, где учился искусству, осматривал музеи и якобы сидел за одной партой с Лениным. Как и положено русскому художнику, когда срок обучения истек, он сразу вернулся домой. Другой бы остался кутить, пьянствовать и распутничать, а Ефим Васильевич устремился в родную избу и первым делом запалил лучину.

В некоторых источниках можно прочитать, что Ефим, или просто Фимка, как он просил себя звать, с восторгом встретил Октябрьскую революцию. Это и верно, и неверно одновременно. Да, Честнякову была более чем близка идея обновления мира, которую несли большевики, но к ней склонялось едва ли не большинство посконных верующих. Во-первых, кардинальное разрушение текущего миропорядка означает приближение конца света, а с ним и Царства Божия. Во-вторых, народовольцы, а затем и поздние революционеры если не напрямую, то обиняками обещали, что Царствие это наступит еще при жизни.

С другой стороны, в стихах Честнякова мы можем прочитать и откровенное неудовольствие от кровопролития, которое сопутствовало большевистскому перевороту:

В конце концов, происхождение Ефима, сына сельского священника, да еще и крестьянина-интеллигента, не сулило ему ничего хорошего. По чудесному стечению обстоятельств Честняков, находясь под наблюдением НКВД, пережил и 1920-е, и 1930-е годы. При этом он занимался самой что ни на есть контрреволюционной деятельностью: отправлял богослужения, продолжая земное дело отца, предсказывал будущее (дар ясновидения у него, несомненно, был), занимался целительством.

 

Среди односельчан и обитателей соседних деревень Фимка и правда прослыл чудотворцем. Как считается, для исцеления больных он использовал живопись — тот, чей портрет он напишет, исцелялся от всевозможных хворей, душевных и физических.

Но вместе с тем Честняков проявлял и социалистическую сознательность. В 1918 году в одном из шабловских овинов обустроили дом для увеселения детей, который Ефим Васильевич называл Универсальной коллегией Шабловского образования для всех возрастов. Сам Честняков был в нем единственным служащим. Земляк Честнякова Валентин Кашин вспоминает об этом учреждении так:

Детей Честняков действительно любил и регулярно воспевал в своих стихах и картинах. Он не только занимался с ними познавательными увеселениями в своем овине, но и, например, возглавлял шествие детей в Егорьев день.

Происходило это следующим образом. Фимка наряжал детвору в самодельные маски и костюмы, по всей деревне устанавливались кресты из двух скрещенных палок, а затем процессия проходила парадом с иконой Георгия Победоносца. Этот обычай был распространен в сельских местностях Костромской губернии — считалось, что егорьевскими песнопениями дети насылают на деревню повышенную урожайность. Идея детского шествия легла в основу одного из шедевров Честнякова «Наш фестиваль»: рассмотрим его внимательно.

Существует несколько версий этого сюжета, проработанных художником. Остановимся на самой известной, находящейся в собрании Костромского государственного художественного музея.

Перед нами собрание крестьян, стоящих анфас в ряд, они будто позируют для групповой фотографии. Многие из них держат в руках музыкальные инструменты: гармошки, бубны. На первый взгляд может показаться, что одеты они празднично. Но если присмотреться, мы увидим на их одежде крупные заплатки.

Несмотря на кажущуюся скупость выразительных средств, мастеру удалось великолепно передать дух сельского праздника, скромных народных гуляний. Обратим внимание на фигуру с бубном. На левой ноге у нее нет лаптя, и поначалу можно подумать, что через эту деталь живописец хотел передать бедность своего персонажа. Но лапоть можно найти совсем рядом с изображенным мальчиком: в запале игры он попросту обронил его, притопывая ножкой в ритм бубну, и пока не заметил своей потери.

При этом лица участников фестиваля никак не похожи на физиономии праздных гуляк. Они одухотворены, на них падает белый свет, все они смотрят поверх зрителя и словно бы видят нечто нам недоступное. Стоя перед картиной так и хочется обернуться и посмотреть, не появилось ли что-то за нашей спиной, пока мы любовались оброненным лаптем.

Но вернемся к изображению. В центре мы видим старичка с балалайкой. Несмотря на центральное положение, это самая маленькая фигура на картине. Даже девочка рядом с ней на полголовы выше. Есть все основания полагать, что в образе блаженного старца художник изобразил себя. И собою он прикрывает самую загадочную фигуру на всей картине: то ли мужчина, то ли женщина поднимает ладони в позе, характерной для иконографического изображения святых, которые принимают стигматы.

Бедные одежды, на которые мы обратили внимание ранее, надеты на празднующих не просто так. По воспоминаниям односельчан, Честняков, вернувшись в родную деревню, выбросил городское платье, сам сшил себе кафтан, который тут же, еще до износа, залатал заплатками, подобно тому, как крастеры еще совсем новехонький джинсовый жилет покрывают нашивками с символикой любимых ансамблей. Таким образом художник доносит до нас мысль: самое бедное одеяние — самое лучшее и наиболее пригодное для Божьего праздника.

Другой важный момент в жизни и творчестве Честнякова — чучела. Набитые сеном антропоморфные куклы человеческого роста становятся для него таким же средством общения с миром и сообщения ему сокровенных тайн, как его живопись или богослужения. Так, в книге Н. С. Ганцовской «Живое поунженское слово: слов. нар.-разговор. яз. Е. В. Честнякова» обнаруживаем следующее познавательное свидетельство:

Описанные события подтверждает и другая очевидица:

Об этом и сам Честняков слагал свои стихи:

Мое альтер-эго, которое просит называть себя Тритогенон, придерживается взгляда на творчество Ефима Васильевича, который отличается от общепринятого:

«Безусловно, ни картины, ни литературные труды, ни духовные поиски Честнякова не имеют ровно никакой ценности и остались в истории лишь благодаря тому, что в убогих костромских краях вовсе нет ни художников, ни поэтов, ни духовников, а экспозиции краеведческих музеев чем-то заполнять надо.

Как всякая бездарность, Честняков был крайне требователен. В наши дни он бы заваливал редакции сообщениями со ссылками на свой сайт, созданный на „Народе“. Умер Владимир Бояринов — пожалуйста, у Честнякова найдутся воспоминания о том, как они с покойным выступали на вечере „Осени сусальные напевы“. Полнится Русь подобной тварью…

Хорошо, что в те времена не было ни интернета, ни телефонов с камерами, иначе любовались бы мы не мифом о художнике-аскете, а изучали фотографии с литературных посиделок: мудаками в коричневых беретах, артистичными тетками в свитерах толстой вязки и юбках из тафты.

Впрочем, есть в Честнякове и одна притягательная деталь — его овин, в который он водил детей. Судя по всему, не был он таким уж добряком-педагогом, каким хотел казаться. Спустя десятилетие после его смерти жил примерно в тех же краях Юрий Сайгашкин, добрый клоун, водивший медведя на поводке, подобно Серафиму Саровскому.

Обитал Сайгашкин на ферме, которую сам называл „Трудовой коммуной имени Макаренко“. На ней жили бездомные дети, ухаживавшие за скотом и дрессированными животными. Сам клоун вел летопись коммуны, попутно насилуя и убивая своих подопечных. Например, одному из них Сайгашкин приказал повеситься за то, что он не покормил доверенного ему енота.

Уверен, этот самый Честняков промышлял чем-то подобным».

За разгадкой мы отправились в московский Музей лубка и наивного искусства. В обстановке строжайшей секретности мы встретились с честнякововедкой Марией Артамоновой, и между нами состоялся следующий разговор:

— В принципе, такое могло быть. Мне известна следующая версия. Была организована экспедиция народного искусства в Костромской области, экспедиция путешествовала по землям, отчаялась, ничего не нашла. И тут им какой-то простой человек сказал: «А вот у нас есть художник, он умер недавно. Он у самого Репкина (sic!) учился». Это их заинтересовало, они поехали в Шаблово и там увидели произведения, которые остались после его смерти. Про версию с колодцем мне ничего не известно.

— Во-первых, после его смерти, все вещи, которые у него были в овине, были распределены между односельчанами: кто-то что-то брал. И у него они хранились не по правилам хранения картин, и односельчане к ним относились тоже без особого пиетета. Кусочек взяли, а что они уже делали… Огромную картину «Город всеобщего благоденствия» разрезали на несколько частей, а потом уже скрепляли.

Я общалась с сотрудниками костромского музея, и они говорят, что какие-то работы Честнякова до сих пор находят.

— Ну, что там такое было. Что-то вроде лесной церкви существовало. Он вообще был человек, нельзя сказать, что на сто процентов религиозно верующий, потому что документальных подтверждений этому нет. Он иконы писал, да. При этом он как житель деревни участвовал во всех праздниках и обрядах. Он сам колядовал и организовывал коляду. Церковь была, есть Ефимов ключ, кологривцы и шабловцы почитают его как святого. Некоторые считают, что он исцеляет.

— Если вы смотрели фильм про Честнякова, там показывают местную бабушку, которая говорит, что у ребенка глазики не видели, пошли на могилу, посыпали глаза песком с могилы Честнякова, и все сразу хорошо стало.

— В какой-то степени да. Все, что окружало Честнякова, стало культовым. Потому что он сам сознавательно создавал свой культ. Односельчане считали его однокашником Ленина, что, конечно, было не так. Он учился у Репина. Это надо поделить надвое, потому что прямым наследником, прямым учеником Репина его нельзя назвать, потому что когда он попал в школу Тенишевой, Репин там уже не работал. Он действительно хотел быть учеником Репина и мифологизировал свой образ.

И такое вот нематериальное от него действительно осталось, потому что он был человеком, который мог создать миф вокруг себя, и до сих пор миф в каком-то виде живет.

— Эти человечки, уж не знаю, насколько они действительно похожи на жителей Шаблово, но мне кажется, что во многом он вдохновлялся ими и несколько утрировал. Но, конечно, земляков своих он писал. Портреты земляков он писал, но, конечно, во много стилизовал.

— Есть несколько фотографий, сделанных самим Честняковым. Потом я прочитала, что, возможно, у него была только одна коробка пленок, и, возможно, он их израсходовал и больше фотографий не делал.

Фотоаппарат он приобрел уже после второго путешествия в Петербург. В 1914 году был издан журнал «Солнышко», и там как раз появляются круглоголовые персонажи. Может, и не там появляются, но, так как произведения Честнякова не датированы, единственно, к чему мы можем привязаться — это сказать, что именно тогда этот коренастенький персонаж с круглой головкой возник. Я запутала вас?

— Смотрите. Я не знаю, когда точно были сделаны фотографии. Композиционное сходство между фотографией и живописью прослеживается. Скорее всего, он брал фотографии земляков, а потом уже с них перерисовывал.

— Там он и спектакли ставил. Вы знаете, что такое «волшебный фонарь», прообраз кинематографа?

— Там он упражнения с волшебным фонарем проводил. Действительно, это был такой центр притяжения, но помимо этого он с детьми ходил на улицу, колядовал, проводил спектакли. Помимо овина он еще возил на тележке глиняные скульптурки и показывал представления прямо на улицах деревень, и туда же приходили дети. Было перформативное действо. Он старался втянуть детей в представление, он же был учителем. Для него как для человека одинокого общение с детьми было важным и актуальным для самого себя. Свидетельства о том, что представления происходили, сохранились.

— Свадьба у него сохранилась только одна. Основные герои его произведений — дети. Либо иногда встречаются старики. Людей среднего возраста практически нет. И да, это выглядит как свадьба детей.

Там есть сюжет обрядовый — «Ведение невесты из бани». Это такое предсвадебное детство. Девушка умирает для мира своих родителей и потом воскресает в новой семье. «Ведение невесты из бани» встречается не только у Честнякова, но и у других художников.

— Да, конечно. В принципе, в обряде участвовали не дети, в нем участвовали девушки, которые оплакивают ее, одевают, моют.

— Лично мне кажется, что такое могло быть. Он все-таки хотел создать вокруг себя некий миф. Он хотел остаться в памяти своих односельчан, но не хотел остаться реальным человеком. Он поэтому делал все эти вещи и, конечно, возможно, это был такой миф.

— Судьба была сложная. Денег у него не было. Он два раза пытался остаться в памяти человечества, ездил в Петербург, но ничего у него не получилось. Жил он там на средства меценатов, а потом меценаты денежку давать перестали, еще и со словами: «Вы не учитесь, а мы вам еще и денежку даем». Мне кажется, если бы у него была возможность, он бы остался в Петербурге. Не зря же вся эта история с обучением. Лично мне кажется, у него не получилось. И он страдал от этого. Он письма писал Репину очень низкопоклоннические: «Примите меня, пожалуйста, я такой сирый и убогий…» С одной стороны, он умолял, а потом, с другой стороны, начал свое: «Все неправильно, а я знаю, как надо».

Но это мое личное мнение, я за всех честнякововедов отвечать не могу.

— В какой-то степени да. Потому что на курсах в Тенишевской школе он вместе с юным Билибиным учился. И конечно же он был в курсе умонастроений петербуржских, он в Эрмитаж ходил что-то копировал. Конечно, он с кем-то общался. Но в какой степени — сказать сложно. То что он понимал дух времени, у меня даже есть ощущение, что тема сказочного была достаточно популярна. Иллюстрации сказок, поиски национальной идентичности — эти вопросы уже поднимались, обсуждались, и Честняков был этому не чужд, все это слышал, понимал. Так что он любопытный персонаж.

— Мне кажется, он был очень противоречивым. Вот есть единственная картинка…

— Серп и молот, несчастные жители деревни. И вот тут представители новой власти, которые пришли.

— Да. Это единственный образец. Больше такого нет. Стихов на революционную тему тоже не так много. Может, он их уничтожил. Может, он и картины уничтожил. Так что какого-то однозначного отношения — нет.

— У него сестра была. Сходу не могу точно сказать, но вроде бы она была репрессирована. [Сестра Честнякова была репрессирована дважды — в 1937 году отправлена на 9 лет в ИТЛ, в 1948 — приговорена к ссылке в Красноярский край. — КРОТ].

— Шаблово — небольшая деревенька, а Кологрив — небольшой городок, куда даже железные дороги не проложены. Может, в этом все дело? Он свою деятельность вел не выходя за рамки Кологрива.

— Он сознательно ориентировался на это. Вот «Сцена в кафе», где видно, что он подражает, например, импрессионистам. Считается, что это работа ранняя. Эти кафе писали бесконечное количество людей в то время и, думаю, он точно так же работал. Еще его любят сравнивать (и я сама это делала), вот картина, на которой слушают гусли, это такой фрагмент. И уже вот такую версию зрелую. Какое-то влияние модерна ощущается, девушки с припухлыми губами, каким-то духом музыки овеянные. Очень модерновые.

Вдохновлялся ли он фламандцами или голландцами? Ну, мне кажется, что все-таки у голландцев-фламандцев композиций с достаточно крупными героями, кажется, нет. У них есть пейзаж, а в пейзаже уже путешествуют маленькие персонажи. Мне в этом видится все-таки модерн, который через фольклорное начало пришел к вот этому.

Еще есть такая история. Савелий Ямщиков с учениками его работы реставрировал, и костромские музейщики сейчас жалуются, что-то не так отреставрировали. Действительно, где-то пастозно краска положена, где-то более жидко. Вопрос, что еще привнесли реставраторы.

Это такая довольно замкнутая система. Как видите, у него был еще глиняный город с жителями. И Ефимов кордон. Там те же самые круглоголовые персонажи, это такой замкнутый мир. Еще существует мнение, что некоторые картины были задниками для спектакля.

— А это рукописные книжки его.

— Да. Он же писал сказки. То, что опубликовал Центр Рерихов. Но там они опубликовали просто тексты «Сказание о Стафии — Короле Тетеревином» и «Марк Бесчастный», но это не художественные произведения в полном смысле слова, потому что их сейчас сложно восстановить — непонятно, в каком порядке главы, какие рукописи чистовые, закончены они или не закончены — скорее всего, не закончены.

— Ух! Там строят Город всеобщего благоденствия. Устремляются к березе. Достаточно текст непростой.

— Он человек, который родился в деревне, и все обряды (Иван-купала и другие) любил и этим жил. Конечно, если такой человек в лесу потерял ориентацию, он скажет: «Это меня лесовик повел».

— У меня дедушка жил в деревне, и он мне все детство рассказывал, что, если гром гремит, это Илия-пророк на колеснице мчит. Понятно, что он телевизор смотрел и все знал, но меня, маленькую девочку, хотел таким образом развлечь. С другой стороны, это история про непонятное. Гагарин, думаете, в космос летал? Он за Дуравщину слетал, отсиделся и вернулся. Это история про попытку осмыслить мир в тех категориях, в которых он тебе доступен. Вот и Честняков, при все при том, что читал много книг, но мифологическое сознание под коркой у него было, и ничего он с этим поделать не мог.

— Это тетерев. Он прилетел на тетереве.

Такой была наша беседа, после которой я сел в летающую тарелку и улетел в космос, где круглоголовые пузатые герои Честнякова растянули неоновую надпись:

«Воистину, Шаблово — русский Аламут».

Конечно, читателя может смутить некоторая недосказанность этого объемного и добросовестно подготовленного материала, но если читать данный текст внимательно, то ближе к концу его можно догадаться, что именно в зияющих там и тут пустотах скрывается истина — истина жизни и истина искусства. Во всяком случае, Брейгель, Репин и Честняков прекрасно это понимали и делали соответствующие выводы. Можно также задаться вопросом, почему мы не рвем волос на голове и не причитаем, ужасаясь тому, что гениальные мастера наива вчистую проиграли войну за наши души дутым посредственностям совриска, однако ответ на него прост и конкретен, как мазок Боттичелли: где-то там, за облаками, Ефим Честняков собирает небесное воинство на последнюю битву и готовит для нас с вами очистительный огонь.