Спешим поздравить всех вас и нас с выходом в свет новой книги Романа Михайлова «Антиравинагар»: карантинной весной мы серию за серией слушали одноименный радиоспектакль, поставленный Романом с актерами БДТ, потом по старой доброй традиции опубликовали книгу в авторской редакции на КРОТе, и вот наконец вашим любимым издательством Common Place выпущена полноценная бумажная версия, не только завораживающая ум, но и приятная на ощупь.
В честь этого знаменательного события предлагаем вашему вниманию три ранее не публиковавшихся рассказа Романа Михайлова — «Зоопарк», «Новый Год» и «Олень». Когда они были написаны, не знает никто, включая самого автора. В хрупком, едва ли не рассыпающемся мире, присутствуют деятели и наблюдатели, они играют в войну непонятно с кем, строят дорогу из деревьев внутри зеркал, поют песни животных. Эти тексты объединяет ощущение мира как пыльцы, которая в любое мгновение может как собраться в неожиданные образы, так и окончательно потеряться.
Мне было семь лет. Отец разбудил рано утром и сказал, что мы едем в зоопарк «смотреть животных». Я встал, оделся, что-то съел, мы вышли, сели в автобус.
Отец довольно поглядывал то на меня, то на сидящих в автобусе. Казалось, он хотел рассказать всем, куда мы едем. Приехали на железнодорожную станцию. Зашли в электричку. Час до города. Доехали, сели еще в один автобус. Оказалось, перепутали маршрут, в городе слишком много всякого транспорта, и просто так нельзя сесть и доехать куда надо. Вернулись, снова сели, снова поехали. Всего дорога заняла часа три с половиной. А когда подошли к зоопарку, оказалось, он закрыт. Был какой-то хозяйственный день, дворник у ворот объяснил, что в такие дни никого не пускают. Отец подошел к закрытому окну рядом с воротами, постучал кулаком. Никто не отозвался. Мы простояли там минут десять, после чего из внутренней будки вылез недовольный человек, подошел к воротам с той стороны и сказал, чтобы мы уходили. Отец попросил его в виде исключения пустить нас. Человек рассмеялся и пригрозил, что вызовет милицию, если еще раз услышит, что кто-то стучит в окно.
Мы пошли обратно – к автобусной остановке. Видно было, что отец сильно расстроился. Я попытался как-то его успокоить, сказал, что не особо и хотел в зоопарк, лучше вернуться домой. Когда подъехал автобус, отец не пошевелился, остался так же стоять и смотреть в воздух. Мне даже стало не по себе. Говорил ему что-то, а он не реагировал. Мне этот зоопарк вообще не нужен. Мы уже ездили в прошлом году, там скучно, неинтересно. Стоят измученные животные, глядят через решетки, надо ходить мимо них и кивать типа «это пеликан», «это аист», «это еноты». Сколько мы так простояли... Затем отец молча взял меня за руку и решительно повел обратно. Мы пошли вдоль высокого забора, к трехэтажным желтым домикам. В одном из окон был курящий человек. Отец сказал, чтобы я попробовал пролезть под забором. Я без труда это сделал, лег спиной на асфальт и, как перемещающийся боком червяк, проник в заветное место. А когда отец попробовал сделать то же самое, он застрял. Я схватил его за руку, потащил к себе. Человек в окне заулыбался. Видимо, не так часто он наблюдал такое. Потянул еще сильнее, наклоняясь всем весом назад. Отец сказал, что все-все-все, не тащи, никак, надо снять куртку. Он снял куртку, и уже после этого все получилось – мы оказались в зоопарке. В запачканной одежде. Ехали и приехали. Можно ходить и смотреть.
К отцу вернулось прежнее настроение, он принялся водить по рядам, показывать пальцем на разных животных, хохотать. Вот этот опасный, такой вцепится в руку, и все – нет руки. Этот опасный, а тот нет, этот откусит руку, а тот – ногу. Тот похож на коллегу по работе – стоит, смотрит с открытым ртом, а изо рта вытекает слюна. Этого облепили мухи, они стали для него как подвижная кожа, то отделяющая от тела, то снова возвращающаяся на место.
Я тоже сделал вид, что это радостно и интересно – не хотелось его расстраивать. Все эти дрожащие хорьки, облезлые грустные лошадки, вылезающие из мутной воды головы, выпученные в никуда глаза. Какое же это бессмысленное и нелепое занятие – «смотреть животных».
Начался дождь, видимое потемнело. Похоже на то, как смотришь через грязное стекло или пленку от диафильма. Животных и до этого было мало, а из-за дождя и те, кто показывались, спрятались. Показалось, что я это где-то видел, может и во сне: мы приходим в пустой зоопарк, ходим и разглядываем клетки без животных. Ходим, показываем пальцем на пустые места и хохочем от радости.
Было крайне неуютно, не знал, как сказать, как предложить пойти обратно. Уже нормально посмотрели животных, сами грязные и мокрые, лучше поехать домой. Пойдем, снова перелезем под забором, сядем на автобус, затем на электричку, еще раз на автобус, окажемся дома? Я не успел ничего сказать. На одной из дальних дорожек появился человек – видимо, работник зоопарка. Отец присел под деревом и махнул мне, чтобы я сделал то же самое. Человек прошел мимо, нас не заметив. Мы встали и пошли, оглядываясь. Вдруг появились другие люди, тоже по виду рабочие. Они нас точно заметили и крикнули что-то в нашу сторону. Отец схватил меня за руку и мы побежали. Дальше отец перепрыгнул через небольшой заборчик, протянул руки, перенес меня. Мы оказались за заграждением. Кто там обитал – непонятно. Явно не кто-то хищный, если можно было так просто туда забраться. Мы подбежали к деревянной постройке, зашли внутрь. Отец поглядел через вырезанное окно на дорожку, сказал, чтобы я спрятался, что они сейчас начнут нас искать.
Вообще, не припомню, когда видел отца таким счастливым. У него блестели глаза, он смеялся, поглядывал на меня, указывая видом, что наступает настоящее интересное приключение. А я прекрасно понимал, что сейчас будет. Приедет милиция, а потом уже непонятно. Нас заберут и посадят в тюрьму, или только его, а меня куда-нибудь отвезут. При том, что мы ничего плохого не сделали, просто пришли смотреть животных. А зачем забрались сюда? Спрятались от людей.
Отец сказал, что скоро нас окружат, нужно будет выходить из окружения по одному, у него с собой пара автоматов и гранаты, он возьмет огонь на себя, а я должен буду бежать в другую сторону. Если бы мне было лет пять, я бы, наверное, обрадовался такой игре, но тогда я уже четко понял, что отец говорит что-то не то. Попросил его пойти обратно, пока не приехала милиция. Отец недовольно посмотрел и ответил, что просто так не сдастся, пусть попробуют нас отсюда выкурить, пусть применяют слезоточивый газ, мы сможем оказать сопротивление. И еще мы им скажем, что подход к нам заминирован.
Мне стало страшно. Не из-за возможных последствий, а из-за того, что с отцом что-то случилось. Когда ехали сюда, планировали просто погулять по зоопарку, а теперь мы – мокрые и грязные, в конуре каких-то животных, сидим и ждем, когда нас окружат. Я сел и заплакал. Отец, увидев мое состояние, подошел, взял меня за руки, и сказал, что... я даже не понял, что он сказал. Он говорил про ощущение момента, про обстоятельства, про судьбу, про предсказуемость жизни. Только я ничего не понял.
Мы попали в оцепление. Здесь пески, вертушки, минами отрывает ноги, в воздухе хлесткий свист – звук пролетающих пуль. Надо дождаться ночи, когда они уснут – мы сможем выйти. Надо понять, где расставлены снайперы. Хотя редко кто погибает от прямой пули, чаще от осколков. А еще мы заняли чье-то жилье. Даже не знаем, какой породы этот зверь и как он отреагирует на нас, когда вернется. Может это большая птица, она придет, засунет нос в свой дом, увидит нас и удивится. Мы ее сделаем разведчиком, пошлем следить за обстановкой, объясним, что лучше с нами, чем с ними. Здесь холодно и сыро. У отца глаза тоже мокрые, и не понять, отчего, то ли от дождя, то ли от радости.
Нас заметили, начали нам кричать. Отец выкрикнул в ответ, что так просто не сдадимся, что мы вооружены. Дальше все было как в больном сне. Отец смеялся, что-то объяснял, я плакал. Прибежали люди в форме – даже не понял, милиция ли это, – повалили отца. Один из них резко взял меня за руку и вывел из ограждения.
Там, за жилым кварталом, начинается сплошной лес. А за лесом ничего нет – так кажется. Проезжаешь местность и оказываешься в пустоте. Ходишь на ощупь. Там могли бы построить новый город, или завод, занять место деятельностью. А ничего не сделали. Все осталось как есть. Как есть – это дышащая тихая природа, без людей.
Автобус туда ходит раза четыре в день. Запрыгивают сжавшиеся как зимние утки пассажиры, прилипают к окнам и качаются. Час-полтора.
Там интересно ночью. Темная лесная дорога. Дождь без ветра и шелестящие деревья – густые и плотные, сквозь них не пройти, если там оказаться – сразу можно сгинуть – никто не найдет. Эта плотность дремлет как гигантское живое существо с мокрой кожей. И дорога пустая, сырая, скрытая.
Дальше круглый поворот, и то, что за ним – не видно.
Что там произошло?
Сначала высветилась дальняя сторона, а затем мягко и почти бесшумно, следуя за своими лучами, возникла машина. Она остановилась на повороте. Наверное, там никто никогда не останавливался и вообще не предполагалось человеческое присутствие. Вышел человек, встал в дожде. Cтал шептать и мокнуть.
У меня вполне цивильная машина, дорогая и ухоженная. В багажнике лежит все, что надо. Я все приготовил.
Интересное состояние. Могу стоять там и мокнуть, а могу смотреть на себя со стороны, рассказывать: вышел человек.
Утром я приеду в пустую местность. Там ворота, дальше мелкие домики, рассыпанные как клюква. Пять лет назад приезжал туда, и думал, что больше не вернусь. Они называют это место «психиатрическим пансионатом», реально же это какая-то духовка. Ходишь, смотришь, и внутри все сдавливается, будто выкачивают внутренний воздух. Ты был надут как резиновая кукла, походил там и сморщился.
Будет утро, я приду. Вчера созвонился с врачом, он разрешил его забрать покататься. Мы поедем куда-нибудь. Конечно, он будет молчать, а я буду говорить и за себя, и за него. Ну, как дела? Да ничего. У тебя как? У меня тоже. Как на работе? На какой работе? Ну ты же где-то работаешь? Где-то, да. Нигде. Здесь на повороте что-то не так, кажется, можно выйти и раствориться. Никто не найдет. Будем стоять, мокнуть, уменьшаться. Тело растопится дождем. Останется пустая машина с зажженными фарами посреди шипящего леса. Будут искать в лесу с фонариками, а мы туда и не заходили, растворились прямо на дороге. А почему не приезжал так долго? А что, вот я приеду, вот мы сядем, я это проговорю, уеду, затем еще раз приеду, что-то скажу, уеду. И буду снова и снова без толку приезжать, что-то рассказывать, показывать фотографии. Или что?
Утром я приехал, мне помогли запихнуть его инвалидную коляску на заднее сиденье, самого завели и посадили рядом. Мы поехали. Ну что, как дела? Куда едем? Так, покатаемся, посмотрим природу. Сегодня выходной, отвезу тебя в одно место.
Я специально выбрал этот день, знал, что зоопарк будет закрыт. Мы подъехали со стороны трехэтажных домов. Достал сумку из багажника, протолкнул под забором, сложил коляску, но она не прошла, тогда перекинул ее рядом, в той части, где забора поменьше. Она со звоном упала на землю, покосилась, как подбитая лошадь. Ну давай, снимай куртку, полезли. Вот мы и в зоопарке, сейчас пойдем смотреть животных.
Коляска не разбилась, осталась вполне рабочей. Я его посадил, покатил по местам, стал показывать на животных, называть их. Он запрокинул голову назад, посмотрел на меня. А что смотреть – не смотреть, мы приехали, погуляем, отдохнем. Здесь никого нет, сегодня все закрыто, хозяйственный день. Здесь тихо и хорошо, почти как на кладбище. Ходишь, смотришь животных.
Подошли к клеткам с тиграми. Такой за руку как схватит – и нет руки. Зубы белые, лицо злое. Можно его подразнить, просунуть руку, посмотреть, успеет ли наброситься.
Появился человек, видимо, рабочий. Внимательно посмотрел на нас, затем подошел, спросил, кто мы такие. Ответил ему, что специальная программа по работе с инвалидами, нам разрешили в хозяйственные дни здесь гулять, с администрацией все согласованно. Он послушно покивал, пошагал дальше.
Подошли к дальним загородкам. Тем самым. Он резко дернул головой, его глаза заиграли. Ну а что ты думал? Просто будем здесь гулять и смотреть животных? Нет, полезли. Давай, прыгай туда, не бойся, чего нам бояться. Оставили коляску, я потащил его к дальнему домику. Вместе с сумкой.
Сели у окна. Ничего там толком не изменилось за двадцать лет. Я раскрыл сумку, достал два калаша и лимонки. По мирным не будем стрелять, только в воздух, война есть война, не мы ее начали, это обстоятельства. Нам нужно продержаться сутки, потом придет подмога, наши уже на подходе, в штабе все знают. Выйдем из оцепления – начнется новая жизнь. Давай радоваться и предвкушать. Как думаешь, где они расставят снайперов? Скорее всего в тех дальних клетках, за деревьями. А там опасная высота, когда прибудут наши, надо ее занять. Хорошо, что есть забор, это будет граница нашего города. Главное – сутки. Дальше все пойдет. Спасибо. Хорошо.
НОВЫЙ ГОД
Мама говорила не смотреть на переводных дракончиков. Это было под Новый Год.
У нас стояла пышная елка, недалеко от кровати. Каждый раз мы доставали из коробки игрушки, разноцветные шары, украшали, посыпали ветки ватой – как будто на них лежит снег. Ночью, когда не выключали красную гирлянду, казалось, что это не снег, а огонь. Горит и переливается багровым и оранжевым.
Все пылает. Надо успеть задуть, пока не погаснет.
С переводными дракончиками так же, на кухне, если проходить мимо, ночью например. Не получалось на них не смотреть, хотя и было ясно, что дело в нервах. Нервы как суставы, только растянутые, и связывающие не мышцы, а причинности.
В секции были раздробленные зеркала, и еще на стенке одно. Получалась дорожка из отражений – всегда было страшно в нее заходить. А пылающая елка туда попала и превратилась в уходящий горящий лес.
Еще выключенный телевизор – тоже как зеркало.
Если ночью выходить из комнаты, надо не смотреть в дорожку, в мерцающие огоньки, чтобы тебя туда не утянуло.
Не смотреть туда, не смотреть сюда – казалось бы, живешь в квартире. Откуда-то возникают все эти правила. Переводные картинки, горящие деревья.
Рядом с домом крестной. Ветер поднимал людей и уносил. Они понимали, что сопротивляться нет смысла, раскидывали руки и улетали, как гигантские мухи. Птицы летят куда думают, а мухи кружатся внутри ветра, им все равно никуда не направиться. Они болтаются внутри разных воронок. От воронки до воронки, у них пути как нити – линии, кружева, и так все в чередовании.
Летом бабушка сдавала одну комнату. У нас часто селились разные люди, приезжающие на лето. Мне было как-то неуютно от этого, они ходили через комнату, в которой я спал. Но бабушка объясняла, что иначе нам не прокормиться. И вот, тем летом приехали отдыхающие, на море. Из Москвы. Полная активная тетя с дочкой. Дочка – где-то на год старше меня.
Было лето, а не Новый Год, и никакой елки. Хотя какая разница. Все равно все это в памяти, и вереницы горящих деревьев, и опасные места в квартире, и картинки.
Девочка уже красилась, носила обтягивающие шорты, и вообще красовалась. Поговорить с ней я как-то не решался, первым не здоровался. Ее мама даже как-то подталкивала нас, чтобы мы пообщались, но все упиралось в мою замкнутость. Как будто речь уходила изо рта, я не знал, как и что говорить. Когда она говорила «привет», мне почему-то стыдно было тоже ответить «привет», я тихо кивал и отворачивался. И реально, не понимал, что такое: произнесение слов – как способность – сдавливалась и исчезала.
По вечерам я читал Библию и стеснялся, что она увидит. Непонятно, почему. Когда проходила мимо, закрывал книгу и отворачивался, будто смотрю в окно – в темную пустоту.
Одним утром, когда я спал, она зашла в комнату, посмотрела в мою сторону и остановилась. А я не спал само собой, лежал замерев. Показалось, что она все это понимает, что я не сплю, и играет в такую игру.
Привет – сказал про себя. Стой так, не уходи пока.
Там, где ты сейчас стоишь, зимой появляется горящий лес, если разглядишь себя в нем, то сгоришь вместе. Сейчас вскочу, толкну тебя, и ты упадешь в дорожку из отражений. Ты вообще не понимаешь, куда приехала, здесь нельзя так стоять и смотреть, куда хочется. Нет, никуда не толкну, потому что во мне нет жестокости, все, давай, иди дальше, я уже встаю, не могу же так встать сейчас, когда смотришь. Станет ясно, что я не спал, возникнет еще большая неловкость.
Потом вечером. У тебя есть магнитофон? Нет, у друзей есть. Хотя сейчас друзей тоже нет, они были и вскоре снова появятся. У всех будут магнитофоны.
К нам зашла женщина с черным лицом, села на кухне. Увидела меня, приложила палец к губам и шепнула, чтобы я никому не рассказывал, что она заходила. Жаль, что девочка со своей мамой сейчас на пляже, я бы ей показал, кто к нам иногда заходит. Удивил бы. Красивых девочек надо удивлять. Подойти и сказать, что сейчас кое-что покажу, пойдем на кухню, смотри, кто там сидит. Ой, а кто это? Тебе лучше не знать. Пойдем, подглядим с балкона, как она уходит. У вас в Москве такого нет, да? Если она начнет в тебя вглядываться, просто скажи мне, и я все решу. Смотри, какое лицо, да?
На самом деле здесь много дверей и окон. Внутри дверей еще двери, внутри окон окна. Нескончаемая череда. Через окошки можно разглядывать. Но в любой момент кто-то может подойти с той стороны и ой. Если об этом думать, селится тревога, уже не по себе подходить к следующему окошку. Окошки, те что дальше, тусклые, никто их не протирает. Кривой коридор из дверей-окон, если зайдешь, уже оттуда не выберешься. Окна сами как лес. Скажут потом, нашли тринадцатилетнюю москвичку в лесу. А ведь просто это из-за незнания и любопытства. Не виновата ни в чем. Помнишь женщину с черным лицом? Ну вот. Даже с ней мне проще говорить пока что. Приезжай лучше года через три, я тогда научусь полноценно общаться. А пока привет. Забирай свою маму и уезжай. Три года еще. Привет.
ОЛЕНЬ
Дядя Саня смеялся как свистел, у него смех смешивался с тонким внутренним звуком, приходящим из глубины тела. Лицо как у жующего животного, верхняя губа закрывает рот, глаза глупые – зрачки плавают внутри белков как у неваляшки.
Каждый раз, когда просил его рассказать о тюрьме, он начинал петь песню про лес. Так ничего и не рассказал. От тети Тамары узнал, что он сидел «не за что», по сроку отсидел «прилично» и там начал свистеть внутренностью.
Дядя Саня любил смотреть телевизор. Приходил, плюхался на кровать, залипал. Казалось, ему все равно, что смотреть, хоть мультики, хоть новости – его приковывал ритм сменяющихся изображений, а смыслы он вряд ли улавливал. Еще такой телевизор, что ничего особо не видно, зеленое изображение, полосы – но все равно интересно.
Иногда дядя Саня замирал перед телевизором, его глаза плавно закрывались, он погружался в сон или воспоминания. Или это мельтешение его так сильно связывало, что он обездвиживался.
У тети Тамары тоже лицо. Оно сплющено, нос на боку, как будто однажды лежала на спине, а на нее положили бетонный блок. Широкие штаны, растрепанные дымные волосы, хриплый голос. Когда кипит вода, если быстро провести рукой по пару – он растреплится, будет примерно как у нее на голове. Все время курит. И кажется, что она никогда не думает, мысли сразу идут в речь, не задерживаясь в уме.
Они оба жалкие, и любят друг друга. Иногда кажется, что они все время наполовину спят и находятся «не здесь», а здесь лишь их остатки. Самое подробное воспоминание о тете Тамаре: она сидит на окне, курит, кряхтит, громко собирает внутри рта слюну, сплевывает за окно, поглядывает на меня и кивает, что-то приговаривая. «Ничего, ничего, еще поедем, еще съездим, ничего, распогодится». Куда поедем? Никуда, это ее нервные нашептывания.
Тетя Тамара сыплет зерно невидимым гусям, дядя Саня играет с невидимыми собаками, задорно лает и подпрыгивает. Страшно за них. Если упадут, их заклюют, загрызут, никто ничего не поймет. Будут хрипеть, валяться.
Подошел, попросил дядю Саню рассказать про тюрьму. Он запел песню про лес. К этому я был готов, ведь это раз пятый так, сразу сказал ему, что песню уже слышал. Но он спокойно допел и засмеялся со свистом. Дядя Саня, расскажи про тюрьму, а не про лес. Если сейчас снова запоет, то уже не знаю, как спрашивать. Он вытянул шею, покрутил круглыми глазами. Если еще раз спрошу – точно запоет. Лучше уже не спрашивать. Иногда кажется, что у него что-то с умом.
Осень была холодной, меня знобило, полосы и движения в телевизоре поддерживали озноб, казалось, что они – часть общего состояния. Глазам тяжело, горло першит, похоже на простуду. А полосы похожи на раскрывающиеся и закрывающиеся шторы.
По телевизору шел мультфильм «Серебряное копытце». Там нагнетающая дрожащая электронная музыка и олень в окне. Жуть страшнее фильмов-ужасов. Когда эта музыка началась, дядя Саня уже отрубился. А мне показалось, что сейчас все так и произойдет. У нас в окне появится олень. Там этой музыки – не знаю, сколько секунд, но она растянулась, все задрожало, посуда на столе, ставни. Это не из мультфильма, а из дяди Сани – его свист. Или нет, таки из телевизора. Она не заканчивается и олень не появляется. Надо успеть подбежать и занавесить окна. Хотя тогда станет еще страшнее. Когда не видишь, что происходит за занавесками, можно вообразить куда большую жуть, чем есть на самом деле. Если появится олень, то появится, ничего страшного, вскоре исчезнет вместе с этим звуком.
Этот звук из головной боли и из шеи. Наверное, это тело дрожит, а не посуда.
Надо встать, выйти из дома, срочно-срочно. Там уже темно.
Так и не понял, почему в мультике не появился в окне олень, и почему растянулась та музыка.
Подошел к окну с той стороны, посмотрел в комнату. Все мерцало. И даже с улицы пробивался звон, внутри он явно сильнее – значит, дело не только во мне. Во мне здесь дела мало, все устроено именно так.
В такое время легко ходить, если освещает луна, а если все блеклое и еще размазан туман, можно сразу заблудиться. Внутри темноты туман кажется бледно-розовым. А звон – как нить в разматывающемся клубке. Нить продевается сквозь шею, плетется дальше, поглощается тем, что есть. А все, что есть, захвачено разлитым пористым облаком. Идти в него или нет – уже неважно. Если вернуться в дом, в мерцание телевизора, сесть на кровати – останется то же самое, протяжное звучание, и ожидание. Поэтому можно не возвращаться. Дядя Саня там спит, лучше не будить, пусть отдыхает.
Прошел вперед. Дальше уже лес. Мы с дедушкой там ходили как-то, правда, ночь была светлой, и вполне разглядывались все нужные тропки, нависали силуэты домов. И то, он говорил, что до соседних деревень можно не дойти. Силуэты обманывают. Кажется, что ты прошел вперед, а на самом деле лишь покружился вокруг дома. Мы шли тогда, я думал: а кто сейчас рядом с нами? Ведь чувствуется, что много кто. Все же плотное и заполненное присутствием. А кто это? Вряд ли умершие – здесь никогда столько людей не жило, чтобы так облепить. Хотелось провести рукой и спросить «ты кто?».
Ведь я как в том мультфильме вышел из дома. Как девочка с кошкой. У них там олень вскочил на дом и начал выбивать копытом блестящие шарики или алмазы. А здесь по- другому. Не зима, а тяжелая осень. Нити, бледные пористости, гудение в шее, занавески, короче, я не знаю, где это все.
Когда прорываешься через плетеные покровы, кажется, что вот-вот что-то раскроется и придешь, куда шел. А никуда ты не придешь, лес – и есть лес.
Небольшое свечение таки скапливается. Ведь видно что-то, и все более отчетливо. Наверное, привыкаешь смотреть, глаз подстраивается под темноту. Подожди-подожди, как внутри темноты туман может казаться бледно-розовым? Как он вообще разглядывается? Здесь все на самом деле подсвечивается. Может быть, этот звон раздается от гигантской лампы? Или мерцающий телевизор поставили на дом, чтобы освещал.
Да, светло точно не из-за неба.
Хотя и не светло вовсе.
Потому что приятная теплая ночь. Не знобит, горло не першит, проводишь рукой по нежному туману и спрашиваешь «ты кто?». Я здесь, чтоб тебя беречь. Чтобы ты не заболел. Будешь болеть – будешь грустить. А от грусти тело станет сжиматься и чернеть. Это там, внутри мерцания, ты болел, а здесь нет. Поэтому я здесь, тебя нужно укрыть мягким одеялом.
Так я оказался в лесу.
Если силуэты обманывают, значит, можно идти прямо в них – не столкнешься. Можно идти сквозь деревья – все мягкое и приятное. Никаких преград нет – такой лес. Здесь никого нет, и меня тоже.
Так я оказался в лесу.
А дальше – светящиеся тропинки, и чистый звон.
Прошел на силуэты, и еще дальше, и все стало ясно. Там стоял дядя Саня и звенел. Этот звук действительно приходил из него, как легкий колокольчик. Дядя Саня. Страшно как на низах. Туберкулез. Лес. Зеленый грибок. Все сырое и жестокое. Мы теперь работаем в лесу. Рубим-пилим елку и сосну. Почему с ним так поступили когда-то где-то, кинули гнить на низы. Что он плохого сделал людям? Он же беспомощный и добрый, и всегда таким был. Какое все сырое и жестокое. Нет, лес не такой. И люди не такие. Это обстоятельства.