Мы долго откладывали это дело и глушили свою рефлексию, чтобы сделать все максимально профессионально, но позже одна поездка в маршрутке Нальчик-Баку, точнее песня из магнитолы водителя, заставила меня немедленно написать хоть что-нибудь и зафиксировать промежуточные наблюдения. Главным образом я сравниваю в этом тексте азербайджанскую «сцену» с ситуацией на российском Кавказе.

Песня, вдохновившая этот текст, поначалу вызвала у меня истерический смех:

Трэш, дурновкусие, в лучшем случае guilty pleasure — таким кажется данный панегирик Хабибу с точки зрения «актуальной музыки» и в отрыве от культурного контекста. На самом же деле этот турбофолк — мейхана, музыкально-поэтический жанр средневековых трактиров и винных домов. Уловив эту связь, дальше маршруточный плейлист я слушал внимательнее: были там отсылки и к классической восточной музыке — мугаму, и к наследию ашугов-сказителей. Интересно, почему азербайджанская попса так глубоко связана с традицией? И раз налицо такая преемственность, то в чем принципиальное различие между нашими true authentic записями и мп3-файлами на флэшке бакинского таксиста?

Самый известный пример мейханы — «Ты кто такой? Давай, до свидания!» Видео, ставшее мемом, своеобразный поэтический поединок, мейхана-батл двух коллективов на свадьбе (вообще-то это талышская свадьба, но зародилась мейхана в азербайджанской среде). Аккомпанемент тут ровный, синтетический. В последнее время драм-машины и синты стали традиционными инструментами для мейханы, хотя раньше люди просто стучали по столам, использовали перкуссию или хлопали в ладоши. Относительно аутентично звучащее исполнение мейханы снял француз Винсент Мун:

Но сперва следует разобраться со все тем же культурным контекстом.

На Северном Кавказе взаимоотношения эстрады и традиции строятся, кажется, по похожей схеме: местные продюсеры берут элементы традиционной музыки для авторских произведений или каверят фолькорные песни. Например, черкесы, абхазы, абазины, карачаевцы, балкарцы и осетины в поп-музыке постоянно используют подголосок с рефреном — ежьу/эжу. В черкесском языке это слово помимо совместного пения означает и клич, призывающий к походу. Происхождение подголоска до конца не ясно. Эжу — очередной повод для фольклористкских и интернет-битв на тему «кто на Кавказе самый первый и лучший». Сегодня ясно, что этот традиционный прием стал частью музыки разных народов Западного Кавказа. Региональные наднациональные формы — частый случай в фольклоре.

Вот пример традиционного пения в Адыгее:

А вот пример эстрадного ежьу/эжу в балкарской эстраде:

Однако этот сложный в традиционной музыке прием местные продюсеры максимально упрощают и топят в эффектах и аранжировках. Фундаментом для песни в итоге становится не местный саунд, а российская попса конца 1980-х. Аутентичный хоровой подголосок или национальная гармоника становятся псевдоэтническим маркером сродни стереотипному акценту и обязательному «кущай, дарагой!» Рассчитанный на туристов прием так въедается в местную сцену, что бьет уже и по внутреннему слушателю. Причину сомнительного осовременивания обычно объясняют просто: «Молодежь иначе не поймет». Пытаясь создать что-то ультрасовременное, кавказские музыканты клепают клоны, устаревшие лет на десять-двадцать. Бывают редкие исключения типа Магомета Дзыбова, который почти все — от шансона до эпических вещей — исполняет в традиционном адыгском стиле, но это тема для отдельного разговора.

Традиционная северокавказская музыка становится скорее библиотекой сэмплов и набором орнаментов для украшения продюсерских проектов.

Азербайджанская и северокавказская культурные ситуации принципиально различаются, поскольку народы российского Кавказа даже внутри своих республик воспринимают себя как национальное меньшинство. Если местная интеллигенция и энтузиасты пытаются как-то сохранить или развить свою культуру, то государственная политика на местах идентична московской: выстраивать не культурную инфраструктуру, а создавать художественные практики для отчетных мероприятий типа «Дружба народов» или «КБР против наркотиков».

Азербайджанское правительство мыслит иначе. Поддержка и популяризация традиционной музыки там — государственная задача. Особенно выделяют два вектора: ашыгское сказительство и мугам. Мугам — профессиональная музыка устной традиции. Способ передачи у нее такой же, как и у прочей народной музыки: от учителя к ученику, от старшего к младшему, без записи, только на слух. Однако техническая сложность, методологическая проработанность и социальный статус позволяют называть мугам классической музыкой Востока. Канон исполнения азербайджанского мугама — трио тара, кеманчи и певца-ханенде.

Инструментальная часть мугама сложная, она представляет собой многочастную музыкальную конструкцию, в которой исполнители подчиняются определенным правилам, но внутри них всегда импровизируют. Вокалист на этой основе поет стихи восточных классиков: Низами, Физули, Насими и других. Отдельно стоит упомянуть Алиагу Вахида, поэта первой половины XX века.

В 2008 году ЮНЕСКО признало азербайджанский мугам частью нематериального наследия человечества. Это был важный имиджевый и даже цивилизационный момент, благодаря которому за азербайджанской классической музыкой закрепился статус высокого искусства. Во многом это заслуга Алима Гасымова — самого известного в мире ханенде. Гасымов издавался и на советских пластинках, и на дисках французских лейблов, выступал на крупных фестивалях типа Womad и сотрудничал с Kronos Quartet. Важно что при этом Гасымов не стал звездой на вывоз, удовлетворяющей спрос на экзотику. Сегодня наравне с европейской классикой мугам преподается и изучается в консерватории Азербайджана. В центре города работает Мугам Центр — творческая лаборатория и концертная площадка.

Большинство исполнителей и исследователей принципиально отделяют мугам от народной музыки. В бакинской экспедиции у нас случился интересный разговор с фольклористом Тариелем Мамедовым:

Разделение на «низкое народное» и «высокое классическое» кажется мне условным и спорным, но после этой концептуальной оговорки исследователь все наши дальнейшие вопросы и предложения уже не воспринимал.

Искусству сказителей государство и интеллигенция оставили другой вектор — ашыги (именно через шы) отвечают за народную поэзию и эпические традиции. Их музыка значительно проще, но ценится и поддерживается на всех уровнях почти так же серьезно, как мугам. Ашыги — традиционные барды и сказители во многих восточных (чаще всего тюркских, но не только) культурах. Ашыг выступает одновременно и в роли хранителя древних фольклорных текстов, и мастера импровизации. Эпическую традицию представляют дастаны — что-то вроде героических былин, а новое ашыг сочиняет по случаю праздников, важных встреч и другим бытовым поводам — свадьбы, дни рождения, даже официальные мероприятия. Барды аккомпанируют себе на сазе, инструменте типа лютни. В ашыгской традиции творческая свобода интересно сочетается с каноном: есть набор типично ашыгских мелодий, поверх которых музыкант поет свой импровизированный текст. Т. е. музыка у всех ашыгов одна и та же, но сыграна она в региональном или индивидуальном стиле. У некоторых ашыгов поэзия выходит на первый план и музыка становится минималистичным фоном, другие же наоборот усложняют технику и становятся больше музыкантами-виртуозами, чем декламаторами. Стиль, соотношение музыки и текста варьируются в зависимости от региона. Например, ашыги региона Ширван часто выступают ансамблем, где помимо саза используются разнообразные ударные и духовые, а ашыги Борчалы исполняют дастаны строго под аккомпанемент саза.

Азербайджан не занимается возрождением корневой культуры. Политические и управленческие проекты в области музыки не были оторваны от реалий, исполнителям практически не приходилось наряжаться в друидов-реконструкторов: все шло более-менее естественно, поэтому в музыкальной среде не чувствуется паники, боязни потерять наследие предков. На первый план выходят художественные и концептуальные проблемы, и это несмотря на довольно спорную советскую культполитику, проводившуюся в этом регионе — о ней мы и поговорим дальше.

На почве сохранившейся и жизнеспособной традиции появляются новые жанры, принципы мугама и ашыгской музыки применяются в новых контекстах и концепциях. Самым ярким и известным явлением азербайджанской посттрадиционной музыки стал мугам-джаз.

Возможно, джаз так органично прижился на бакинской почве благодаря заложенной в мугамном искусстве импровизационности. Структурно эти направления вполне схожи, и уже в 1930-х годах прошлого века азербайджанские джаз-бенды соединяют устную традицию с новоорлеанским звуком. В 1930-е главными именами на сцене были Тофик Кулиев и Ниязи. Оба композитора активно экспериментировали с инструментарием и саундом, оба добились известности и, как принято говорить, культового статуса. Однако после Великой Отечественной в СССР поднялась волна антизападной риторики, и мугам-джаз, объявленный музыкой капиталистов, ушел в глубокий андеграунд.

В подвалах и тесных квартирах азербайджанский джаз теснился не долго. В 1960-е он расцвел с новой силой и навсегда стал самым смелым, но при этом общепризнанным высказыванием новой азербайджанской музыки. Виновниками джаз-ревайвала считаются Вагиф Мустафа-Заде и Рафик Бабаев.

Вагиф Мустафа-Заде — не просто локальный герой, он значимая фигура для джаза в целом. Если в начале века азербайджанцы только нащупывали самобытное звучание, то Мустафа-Заде смело и довольно радикально соединил Баку с Новым Орлеаном. Джаз-мугам считается его открытием. Можно было бы списать успех Вагифа на ориентальность и любовь западного слушателя к экзотике, но он прославился не только как диковинный композитор, но и как мощный исполнитель.

Этот бакинский джазмен прожил жизнь настоящего «культового исполнителя»: андеграунд, новаторство, признание, мировые гастроли и финал — смерть на сцене. Вагиф Мустафа-Заде умер от сердечного приступа во время выступления.

Гением схожего масштаба, другом и соратником Вагифа Мустафа-Заде, был Рафик Бабаев. Он еще дальше ушел в эксперименты со звуком и стилями, снова расширив рамки дозволенного. Бабаев много работал с музыкой для кино, где помимо джазовых ходов в дело шла и электроника. Творчество Бабаева общепризнанно и широко известно (хоть и не каждый читатель КРОТа о нем слышал) — например, из творческой среды, которую подпитывал этот композитор, вышел исполин советской эстрады Муслим Магомаев. Несмотря на это, наследие азербайджанского новатора по сути мало изучено, большая часть записей хранится на пленке в архивах. Осмыслением и переизданием всех этих скрытых сокровищ сейчас занимается лейбл Geschenk Recordings, подробнее о котором будет сказано позже. Чтобы как-то структурировать безымянные оцифровки, ребята с лейбла называют файлы по ассоциациям. Выглядит и звучит это дело забавно и многообещающе: Brian Eno and Rafiq Babayev, Flying Lotus meets Rafiq и все в таком духе.

Смерть Рафика была несправедливой и почти мистической. Он никогда не ездил на метро, но 19 марта 1994 года у него не завелась машина. Чтобы не опоздать на запись Бабаев все же спустился в подземку — как раз в то время, когда там прогремел взрыв. Похоже на концовку грустного и чересчур драматичного фильма, но, к сожалению, это было совсем не кино.

Джаз в Баку жив и сегодня. Молодые исполнители играют с корифеями и аксакалами на главном профильном мероприятии Азербайджана — Baku Jazz Festival. Бэнды собираются и распадаются, записываются новые пластинки, хотя такой свободы и новаторства, как у джазменов прошлого, уже не возникает. Экспериментальное наследие стало новым каноном.

Традиционную музыку взяли на вооружение не только авангардные и интеллектуальные круги, но и «поп-музыка для масс». И если джазмены естественным образом обратились к технически сложному мугаму, то поп-продюсеры, а скорее даже обычные ребята, решили вывести на сцену застольно-кабацкую мейхану. Если фольклорные мотивы, звучащие со сцены ДК или прокуренной кафешки, называют турбо-фолком, то здесь напрашивается термин «турбо-мейхана». К ней можно отнести виновника этой статьи — хит про бой МакГрегора с Хабибом. Собственно, если не копать глубоко и не вдаваться в микродетали, вся турбо-мейхана звучит одинаково: речитатив, несложные биты и электроника, звучащая то как зурна, то как образцовый евродэнс.

Один из ярчайших представителей турбо-мейханы — Elsever Qemli. Имя его мало кому известно, но вот песня «У моей девушки День Рождения» давно стала мемом, хоть и не таким вездесущим, как «Давай, до свидания».

Тексты турбо-мейханы посвящены простым и понятным вещам: любви, проблемам и кайфу. Поэтому звучание здесь чаще всего расслабленное и приторно-сладкое. Если на Северном Кавказе поп-вариации традиционных жанров чаще всего пытаются заменить, а иногда и уничтожают своих предков, то в Азербайджане посттрадиционная музыка и аутентика идут параллельно, иногда пересекаясь на смежных территориях. Помимо турбо-мейханы на поп-сцене сохраняется и развивается мейхана изначальная. Ну, совсем уж изначальной ее назвать сложно, ведь и в ней есть громкие биты и кислотные синты. Однако, если турбо-мейхана обитает в студиях и на флешках, то мейхана обычная живет на свадьбах и застольях. Мейханщики ценятся не за хиты, а за живое слово, поэтическую импровизацию и умение найти подходящее ситуации слово.

Достоверные документы турбо-мейханы можно найти в одноименном паблике «ВКонтакте»: авторы мешают знаковые треки, китчевые картинки и корявый сленг азербайджанских кайфариков. Порой трудно определить, чего здесь больше, самоиронии и стеба или чистой любви к жанру. Есть и третий вариант: экспериментальная мейхана, музыка, впитавшая в себя местные традиции и западный подход к саунду. Самый известный, а может и единственный исполнитель жанра — дуэт Ya Tosiba. На вокале там азербайджанка Зузу, которая изучала мейхану в университете Осло, а за музыку отвечает финский пионер skweee-музыки Тату. Как говорят авторы, «Ya Tosiba объединяет старинную традицию азербайджанской уличной поэзии с андеграундными электро-битами».

Саунд азербайджанско-финского дуэта умеренно популярен, но прямых последователей так и не нашел. Самый близкий к Ya Tosiba проект — DiHaj Дианы Гаджиевой, но большинство ее треков ближе к инди-попу на азербайджанском, чем к прогрессивной мейхане.

Фархад Фарзали — типичный представитель современного искусства и, наверное, не очень типичный парень для Баку. Он художник, который работает с объектами и национальными контекстами, куратор, диджей и музыкант. Звучит этот перечень регалий карикатурно, но все так и есть. Первые зрелые танцевальные треки он издавал под вывеской Azeriff, сотрудничал с патриотично-ироничным лейблом Beryoza и параллельно делал дизайн для антологии ашыгской музыки. Еще Фархад ведет упомянутый выше паблик Turbo Meykhana. Логично, что в какой-то момент ему захотелось объединить опыт изучения локальной и глобальной культуры в одном проекте, и им стал лейбл Geschenk Recordings, изучающий забытые архивы и ищущий новый саунд. Пока что издан всего один виниловый сингл дуэта Naschkatze, в котором Фархад с другим художником, Али Хасановым, перерабатывает азербайджанскую и лезгинскую музыку в тягучие электронные полотна. По звуку и эстетике материал близок к музыке Даниеля Лопатина. Сингл Dilber звучит интересно, хотя лучше не ограничиваться музыкой и посмотреть на визуальную часть Naschkatze— психоделические клипы с нарочито дешевой анимацией и ютубными видео, а также очень странные лайвы дуэта с лифчиками из сушеного абрикосового варенья. Не всегда понятно, где шутка, а где все всерьез. Наверное, так и было задумано.

Другой проект Фархада Фарзали, Bahariyya, переосмысляет мугам и экспериментирует как с акустикой традиционных инструментов, так и с живой электроникой. Проект вдохновлен поэзией Насими, средневекового мистика: Bahariyya — его поэма о весне и пробуждении, а коллаб Фархада с ключевыми мугамными музыкантами Азербайджана намекает на обновление традиционного искусства. Обычно такое описание не предвещает ничего хорошего, и за высокими фразами о модернизации, соединении архаики и современности чаще всего прячется дешевый world music с грустными восточными мелодиями и псевдоглубоким эмбиентом. Но тут вся поэтичность концепции обусловлена местной спецификой. Bahariyya выглядит зрелой идеей хотя бы потому, что это не диалог деревенских хранителей эпоса и столичного продюсера, а проект разножанровых, но открытых новому музыкантов. Мугамные музыканты и без Geschenk Recordings записывают альбомы, близкие чуть ли не к фри-джазу, да и электроника не преподносится как элемент «актуального западного звучания».

Как-то мы спросили Фархада, зачем нужны разные эклектичные штуки, когда можно просто пригласить мугамное трио на какой-нибудь Boiler Room или Unsound. Он ответил, что аутентичного мугама так много, что он от него подустал. Это все объясняет.

Музыкальная индустрия в Азербайджане устроена совсем не так, как на Северном Кавказе. Точнее, в Азербайджане она хотя бы есть. Традиционная музыка институционализирована и работает на бренд — этого хотят и северокавказские народы, но получается пока не очень. Российские горцы делают усредненную музыку непонятного советско-ориентального дикого края, азербайджанцы играют разные, но понятные жанры. Для попсы — мейхана, для традиций — ашыги, а для высокого искусства — мугам. Это, конечно, усредненная схема, ситуация на деле куда сложнее, но в целом все так.

Даже по приведенным примерам становится ясно, что в стране много разной музыки. А ведь есть еще симфонический мугам и мугам, сыгранный на электрогитаре. Последнее — не просто поджанр, но целая субкультура. Кроме того, в Азербайджане нет истерии по поводу исчезающей древней культуры, которую во что бы то ни стало надо сохранить и привить новому поколению. Музыканты там — не фриковатые энтузиасты, которые помнят каноны исполнения вопреки интернет-экспансии, а профессионалы и художники. Именно поэтому посттрадиционная музыка рождается тут не из идейных, а из чисто музыкальных соображений: люди пробуют играть по-новому не ради капризного слушателя, а для себя. Да, все зависит от вкуса, и многие мастера мугама участвуют в сомнительных фюжн-группах — но и слушают они Стинга и Сантану. Так что все логично.

В осознанной культурной политике и брендировании традиций есть и свои минусы. В Грузии, например, поддерживается многоголосье, которое вместе с вином, шашлыком и акцентом стало визитной карточкой страны. Жертвой выбора стала инструментальная традиция, которая из-за нерентабельности упрощена и почти забыта. Сложно сказать, какие интересные феномены и неочевидные азербайджанские жанры зачахли в тени мугама и ашыгов, но что-то в таких случаях теряется всегда. При всех минусах, такая модель развития кажется более разумной, чем наша дикая самоорганизация.