Старая подводка к тексту Лужкова нам настолько нравится, что мы решили ничего не менять, только добавить комментарий автора текста — о том, как он писал этот магнум опус.
КРОТ представляет новую регулярную рубрику КОВЁР: наши любимые музыканты (и не только) представляют свои версии известных статей (но не обязательно). В первом выпуске — певец малых радостей и больших горестей Иван Лужков, в музыкальной навигации более известный как Никита Прокопьев, со своим осмыслением тезисов о поп-музыке и ее взаимосвязи с угнетенным состоянием души, раскрытых Томом Ивенгом в программной статье To Be of Use.
Ивенг, напомним, писал о нитях, соединяющих сладкопевные стандарты независимой сцены с самыми горькими моментами жизни на примере своего опыта, отягощенного синдромом Холодной войны и запущенным алкоголизмом. Действительно, кому не знать о депрессии, как высоколобому лондонскому выпивохе, приставленному к малокровным островным рокерам, но поющий инженер из Челябинска, города ни с чем не сравнимой угрюмости, явно будет повыше уровнем. Тем паче, вряд ли кто-то может заяснить за поп-музыку лучше, чем Лужков — автор сиятельной россыпи духоподъемных шлягеров для печальных жителей Земли. Помимо накопления внушительного массива собственного материала, Лужков проделал и колоссальную работу по присвоению чужих песен, поэтому уж кто, как не он, знает толк в в кавер-версиях.
Пятна рассола, Red House Painters, лезвие бритвы, Муслим Магомаев, щенки, рабочие районы Челябинска, скважина в небо и Эллиот Смит, — в откровенном рассказе Лужкова о его отношениях с музыкой и самим собой.
Комментарий Лужкова-2020:
«Совершенно не могу вспомнить ни обстоятельств, ни времени в которые писался текст. Читать его мне сейчас тяжело, он слишком личный. Я, в общем, не то, чтобы жалею о том, что он опубликован, но, наверное, сейчас бы ничего подобного писать бы не стал, по целому ряду причин».
Комментарий КРОТа-2020
«А ЗРЯ!»
Память у меня, как у золотой рыбки — короткая. Все, что было более года назад, я помню довольно слабо. Тем не менее, я совершенно точно помню, что никогда, ни в детстве, ни в подростковом возрасте, я не ощущал никакого страха или печали, никакого сковывающего горло беспричинного ужаса, ни по одному из всевозможных поводов. В семье все было замечательно, в школе я легко успевал, много читал и мне все это невероятно, до изнемножения нравилось и вызывало исключительно светлые чувства. Я любил играть в футбол, возиться с щенками и гулять по лесу.
Что до поп-музыки, о которой мне предстоит все же написать эту статью, то расклады скорее всего будут самыми типическими для ребенка, выросшего на постсоветских просторах в девяностые годы. Лет до тринадцати поп-музыка меня определенно не интересовала, да и с самим-то этим понятием я знаком не был вовсе. Мне нравилась просто любая веселая музыка, пение же, чисто физически, прямо ассоциировалось с ярким праздничным переживанием, не слишком отличаясь в этом смысле от того же футбола или щенков.
Часто приходится слышать рассказы людей в том духе, что в самом-самом раннем возрасте, с определенными песнями у них были связаны крайне негативные переживания. Человек еще ни капельки в культуру не вписан, не знает, например, иностранного языка, на котором поют, никакого жизненного опыта нет вовсе, но от самой музыки, и от чередования интервалов в мелодии, и от сочетания их с аккордами, и на уровне фонетики становится тревожно и дискомфортно.
Подобную историю мне приходилось, например, слышать о песне «Puttin’ on a Ritz» в исполнении не каноническом, а, кажется, группы Taco. Поясняя, говорили, что при звуках этой композиции каждый раз представлялся страшный и огромный взрослый мир, полный предательства и мрачных интриг, а певцом при это казался чуть ли не сам Дьявол или там Дракула.
А я не боялся совершенно ничего, вот и от музыки мне ни страшно, ни тревожно не было вовсе. Единственное, что у меня отдаленно можно выдать за схожее воспоминание – это место из песни «Girl» группы Beatles, где чуваки вроде как втягивают воздух сквозь сжатые зубы. Помню, что я очень долго удивлялся самому этому звуку — удивлялся насколько одновременно органично и неестественно он там звучит.
Кстати говоря, первым музыкальным впечатлением, которое на протяжении почти десяти лет оставалось единственным и главным, была группа Beatles, в несколько меньшей степени сольные альбомы Джона Леннона и Джорджа Харриссона. Страшных песен, как выяснилось в итоге, там в избытке, но своими мрачными красками они заиграли для меня гораздо гораздо позже.
В девятом классе с углубленным изучении математики мы впервые встретились с нынешним напарником и постоянным источником моего унылого вдохновения, Кириллом. Мы познакомились с ним уже на почве общей любви к музыке. Вернее к альбому «Version 2.0» группы Garbage. У меня он был на диске, у него на кассете. У него имелись действительно неплохие кассеты: к примеру, альбом местного полузабытого рэпера Haba G, который по легенде до сих пор сидит в тюрьме за убийство. Его же перу принадлежит и классическое горькое сочинение «Северо-восток», посвященное рабочему району Челябинска, где мы все втроем и выросли.
Кирилл был большим фанатом группы Nirvana. Мы стали любить Кобейна вместе — он дал мне несколько кассет, которые без перерыва гонял туда-сюда. Я, правда, в отличие от него, любил только альбом «Nevermind». И первым делом выучил на гитаре песню «Where did you sleep last night», которая казалась мне лучшей, хоть я совершенно и не понимал ни слова оттуда – какие сосны, какая голова, за каким рулем, зачем, почему, отчего? Недавно в рекламе по телевизору ее, кстати, услышал.
А вообще правильное замечание как-то сделал музыкальный критик Олег Соболев, что мол «все самые горькие как раз и написаны до 1930 года». В этом смысле, я бы хотел сослаться на его великолепный микстейп песен о старости для успевшего уже стать легендарным блога Dynamic Tension. Старость – это самое печальное, что может произойти с человеком, как нам пусть пока еще и не совсем достоверно известно.
Не открою, опять же, никому большого секрета, который состоит в том, что другая вещь, которой, как и старости, доверяться не стоит ни в коем случае – это женщины. Верю, настанет благое время, когда полов не будет вовсе, и всем ебущимся будут ломать колени и закапывать живьем. Я, кстати, лет до восемнадцати никогда ни с кем не встречался, и о женщинах имел представление крайнее слабое, разве что крайне любопытно было почему некоторые люди не ходят голыми.
Жадно глотая замыленные звуки «Нирваны» из небольших динамиков портативной магнитолы, я узнал, что понятием, близким к двум первым вышеупомянутым – является так называемая любовь: карликовое государство, граничащее с одной стороны с первобытным и кровавым краем свободы, с другой – с объединенными эмиратами алкоголизма. И отдельно – с неназванным крохотным куском земли, где совсем недавно обнаружили небесные скважины, благодаря чему каждый из его жителей имеет теперь бесконечный доход на душу населения.
Однажды я вообразил себе, что обязательно должен стать поэтом, потому что деньги зарабатывались скучно и просто, да и в гробу они, как я прочитал где-то и сразу поверил, ни к чему.
Публиковаться, благо интернет уже добрался и до нашей деревни, я стал на одном из челябинских форумов. Представить себе содержание и форму моих опусов, я думаю, будет несложно. У меня сразу появилась поклонница с красным автомобилем марки Daewoo Matiz. Тогда я и провел самые лучшие дни своей жизни. Без нее какое-то время думал, что провожу самые худшие. Ни то, ни то другое правдой, конечно, не оказалось.
Лохматый очкарик без зонта, бредущий под холодным октябрьским дождем, в наушниках у которого надрывается бард-самоубийца с вечно немытыми волосами, а в кармане, натурально, лезвие бритвы, идет с намерением покончить с собой в туалетной комнате университета. Это, пожалуй, лучшее чувство, что я и испытывал по сей день. Выглядело и выглядит оно со стороны, как и все лучшие вещи на свете – крайне нелепо и смешно. Худшего же ощущения я жду прямо сейчас, и ежесекундно.
В то время, я очень много, очень много слушал упомянутого уже Эллиота Смита, группу Red House Painters и весь так называемый слоукор. При звуках акустической гитары во вступлении к «Miss Misery» мне казалось, что весь мир вокруг: деревья, машины, асфальт, письменный стол и обои, покрывается какой-то прозрачной подрагивающей тканью, и в предметы и их краски добавляется дополнительная глубина, живость и невыносимая яркость – на которую невозможно смотреть, и хочется отвернуться, потому что глазам больно.
Поначалу я очень любил альбом «XO», и когда прочитал, что текст песни «Amity» Смит написал, когда несколько дней бродил по ночам по рельсам железной дороги то ли под Портлендом, то ли под Нью-Йорком, в полном отчаянии, надеясь, что рано или поздно попадет под поезд, каждая строчка оттуда вроде «God don’t make no junk, but it’s plain to see he still made me» наконец встала на свое место, и каждый раз напрочь глушила внутри меня все остальные чувства.
Песни «Red House Painters» мне нравились, потому что в основном были очень длинными. Искривленная гармония их четырехминутных инструменталов, казалось, находится в полном соответствии с искривленной гармонией нейронных связей моего измученного одиночеством мозга. Моей любимой песней у них до сих пор остается «Katy Song», где логическим акцентом мне всегда казалась строчка «Somewhere in London, living with someone».
Но сейчас, единственное, что, по большому счету, осталось со мной с тех благодатных времен – это группа «Гражданская оборона». Первым я полюбил альбом «Вершки и корешки». Очень живо воспоминание: закупив литровую бутылку водки и трехлитровую банку огурцов, включив эту пластинку по кругу, я вручную ночью перечерчиваю под копирку какой-то чужой курсач, который завтра срочно сдавать. Пятна от рассола в итоге очень украсили эту и другие, более поздние, работы. «А конец никогда не наступит».
Ни слова оттуда, которые, как сейчас я вижу, все как один правда, от первого до последнего, я, к несчастью, тогда не понимал. Альбомы Летова начиная с «Солнцеворота», тогда казались мне ужасно скучными и непонятными, почему я уже и не помню. Может быть, каким-то фальшивым казался этот коммунистический пафос, не помню точно.
Переломной точкой стала пластинка «Звездопад». Её, записанную на кассете, подарил мне отец. Намного позже, бог его знает сколько лет спустя, уже закончив к тому времени университет, я ехал сизым и холодным позднеосенним утром в троллейбусе на работу и взял, да вдруг и расплакался под песню «Шла война». Я сидел у залитого дождем окна и не знал, как мне быть. Троллейбус был полон людей, я выбежал оттуда, расталкивая локтями старушек и пахнущих перегаром работяг, сел на скамейку и включил еще раз. Все самые горькие русские песни на русском – это песни Второй мировой. При этом плакал от песен я ровно два раза в жизни. Та вторая, что заставила меня реветь как никчемную бабу — это «Бухенвальдский набат» Магомаева.
Я думаю, что есть люди, которым плохо и грустно большую часть времени. Я думаю, что есть люди, которым всегда скучно. Я уверен, что музыка тут не при чем, и люди тоже не при чем. Музыка не способна ни на что повлиять, и не способна ничего изменить, разве что к ней привыкаешь, да и то не особенно.
Если пытаться понять, что общего среди знаковых для меня грустных песен, то быстро приходишь к выводу, что и песен-то таких нет, и очень давно не было, потому что любая человеческая жизнь куда печальней и трагичней любой музыки когда-либо написанной, поп- или совсем наоборот. Я очень давно перестал относиться к музыке эмоционально, и абсолютно не понимаю людей, говорящих, что музыка несет некую эмоцию. Есть просто чуваки, которые никого не любят и себя тоже. Лично мне они симпатичны больше остальных, ну а если при этом они еще и играют что-то, так что ж, это не помешает.
Сам я, в сущности, энергичный и радостный человек. Им и останусь до самой смерти, наверное, – вот только слегка погрустневший со временем. Да и не очень мне везет. Оттого, думаю, мне и скучно всё время, хромая судьба. Песни, когда я еще писал песни, были в общем-то веселые, но об одиночестве. Сейчас я и сам не знаю, о чем пишу и зачем. А зачем люди в бассейн ходят? Веселее от этого они становятся — ну хоть иногда.
Фотографии — из личного архива автора.