2

3

Библиотека осталась в Москве, все цитаты здесь и далее по памяти. Бродский: «Я эмигрировал по эстетическим соображениям». Саундтрек номер один: когда вечером, шук (рынок) начинает распродавать наперебой все то, что лень убирать с прилавков, основной рефрен – «шекель аватиах» – арбузы по шекелю за килограмм, мужской хор скидок. Саундтрек номер два — когда девятая волна перебивает борт набережной и senior citizens не успели отбежать. Звуковая дорожка номер три — русский язык в эмиграции. Он здесь экспонируется в музейном порядке, необходимая температура и освещенность, снимать со вспышкой нельзя. Уезжая из зимы в лето, я ловлю себя на странном ощущении словно продавцы времени обвесили меня на полгода.

10

Публичным этот дневник стал, чтобы эмиграция не стала внутренней. Дневник как критический документ, чистосердечные показания состава эмигрантской среды и того, что из нее вырастает, или — как я — прирастает. И тема пограничности жанра конечно, неоднородности. Москва город монохромный, при всей градации полутонов. Болгарка на стройке и муэдзин запели одновременно. Если жить в Иерусалиме, то курить самокрутки, если в Тель-Авиве то скорее выходить на пробежки на пляж с собакой. Переходя улицу имени писателя Шалом Алейхем, открывается мне указатель на немецкое поселение. Тот самый Алейхем писал по-немецки русское слово борщ через восемь согласных подряд — borschtsch. Где-то в этом городе живет писатель Саша Соколов. Первый день в Иерусалиме. Где-то здесь и может сейчас Аарон Априль погружается в свои абстракции.

11

Утренняя побудка петухами и сверхзвуковыми истребителями. В Иерусалиме ждут снег. Говорят, зима здесь короткая. Шины у всех летние — горожане закупаются выпивкой, перед тем как занесет дороги. Февраль мягкий, сплю в шерстяном свитере, такого понятия как отопление в Израиле не существует. По застывшей во времени, как комар в камне, улице Яффо ходят футуристические трамваи, как из романов Кира Булычева, в которые Алиса заходила в переднюю дверь и сразу выходила из хвостовой, но уже в другой части города. В автобусах сплю поперек, закрывая всем проход, подложив под голову лейку.

20

Переводчик Пушкина и Ахматовой, биограф Солженицына, D. Thomas пишет: «Any reference in a literary work of the Bolshevik era to The Bronze Horseman can immediately be interpreted as a comment on Stalinism». Если кто не владеет языком «вероятного противника», то вольно перевожу что, «в литературе эпохи большевизма любое упоминание «Медного всадника» — это комментарий на тему сталинизма». Можно ли пойти дальше и сказать, что сам «Всадник» есть такой комментарий без относительно контекста, в котором упомянут? Может ли такое быть, что произведения русской литературы растолковывали и поясняли события будущего. Что если это пространство ничем неограниченных связей в любую сторону. Не только мы отсюда можем дать комментарий к уже написанному тексту, но и тексты могут комментировать нас. Что если «Мастер и Маргарита» — это рецензия на перестройку, а «Школа для дураков» комментарий к путинизму. И тогда романы самого Солженицына — уже предупреждение об эпохе еще даже не наступившей. И «Мы» Замятина прочтутся не столько антиутопией, сколько документом.

27

Однажды эфиопский царь Теодрос Второй написал письмо королеве Виктории. И два года ждал ответа, и конечно оного не последовало. Тогда царь приказал арестовать всех и каждого иностранца в Эфиопии, включая посла Британской Империи. И сказал Теодрос, что будет убивать по одному заложнику каждый день, пока не получит ответ. Надо сказать, своеобразный способ вест переписку. Кстати, эфиопский царь таки получил молчаливый ответ британской короны в виде тридцать тысяч английских солдат и неисчисляемой колониальной армии.

Турецкий же султан приказал сделать макет Иерусалима и краской пометить части города, принадлежавшие разным конфессиям, потому что все христиане были для него на одно лицо. Бывает, что день полый, и записать не о чем. Иногда какие-то ощущения левитируют бессловесно, чтобы потом вдруг, упало их точное выражение.

34

Экстатическое состояние иерусалимской амнезии повседневностью выражается еще и в том, что тема разговора постоянно ускользает, полуденное солнце принуждает взгляд к скромности. Подобное состояние в другом городе может быть вызвано либо гениальностью, либо тяжелой болезнью. Сомнения можно запить наперстком арабского кофе. Водокачка на въезде в поселение. Секты нового мира проделав кругосветное путешествие в пространстве и угловатое во времени возвращается на родину, туда откуда все началось — но в виде вольного пересказа колонизаторов, разбавленного ошибками греческих переводчиков невинных в своей наивности.

35

— Сколько у тебя жен?

— Одна.

— Почему только одна?

— Одна жена – балаган, две жены – балаган гадоль.

Перевод не требуется.

36

Лабиринтообразное устройство Старого Города на руку потомственным проводникам-наперсточникам Иерусалима, за скромную плату быстро находится ХГГ, который был всего лишь за двумя поворотами налево. Помалкиваю, нехорошо портить людям заработки. Указатели бережно завешивают платками из поддельного кашемира. Коптский монастырь находится буквально на крыше церкви шести конфессий. И вот еще одна легенда, возможно и быль тоже. Коптский монах, то есть египетский, спасаясь от солнцепека, передвинул свой стул в тенек на пару шагов ближе к эфиопам. Эфиопские монахи расценили это как нападение. В драке пострадало одиннадцать монахов.

37

Арахис вдвое дешевле в Иерусалиме, как вошел в религиозный район Меа Шеарим. Камнями не забросали, взглядами немного. Если в начале Кинг Джордж в Тель-Авиве «Маленький принц», то в конце Кинг Джордж в Иерусалиме нищий трясет металлическим стаканчиком с мелочью — слишком прямая рифма действительности. Если в Москве, в том, что читал книги чаще на английском чем на русском, была некоторая доля бравады, то здесь это реальность, которую пришлось осознать резко, как пощечину, глядя на корешки в витрине книжного. Могу продолжать думать по-русски и говорить, но читать уже никогда. Шок для моего внутреннего мирка, зачатого в мире литературоцентричном.

41

Ювелир показывал мастерскую. Научил отличать бразильские сапфиры от африканских. Говорит, что уронил на пол и не нашел вот уже третий бриллиант в треть карата за эту неделю. Спрашиваю, если найду, будет ли мое. Говорит, ну это как ты сам решишь. Я отвечаю, возьмете меня мойщиком полов? Это была бы, пожалуй, самая скрупулезная работа в истории профессии. Настоящего же мастера всего отличает определенная небрежность по отношению даже к самому ценному материалу.

86

Выпотрошенные сумки станцевали танго в подворотне такой же формы как яффские ворота против конницы, лишь догадываюсь как потрошили их обладателей. Пять пасх видел включая эфиопскую, коптскую и самаритянскую сегодня. В Тель-Авиве есть улица Рембрандт, в Яффо Пушкин. С правнучкой Левитана едем к самаритянам. Фасады баухаусные как форма подводной жизни. Корни деревьев в яме как алтарь жертвенный, привязывают они за левую ногу баранов и волокут, один лег под воротами на землю как собака провинившаяся, детей увели. На вершине горы Гризим они живут и баранов режут, мельком был, на ночь. Самаритяне все в белом руки вытирают об лоб от крови, самаритянки в красном или фиолетовых халатах домашних. С последнего поворота на вершину Гризим и больше нигде, взгляд скользнул по самаритянскому кладбищу, вниз по оливковым террасам к утонувшему в дымке, больше похожей на скопление космических газов, городу, отсюда видимому как театр теней с небоскребами вместо кукол, страна Оз, если с маленькой буквы, то переводится как сила. На военных джипах кляксы краски в духе Поллока. Если кто запутался то вот сноска, Яффо это городок под Тель-Авивом, Яффа — улица с трамваями в Иерусалиме.. Ворота Яффские ведут в Иерусалим, как заходишь направо башня Давида, налево жил Репин. Улицы двух городов зовутся часто одинаково, что делает мое путешествие во времени даже в большей степени чем в пространстве метафорично кровосмесительным.

101

Новый мой социальный статус — белое отребье, я его не стесняюсь, в своей чистой и выстиранной одежде заглядываю во все помойки, прохожие бывает косятся, я бы им сказал, что и эта белая футболка с розовой полоской тоже откуда-то с помоек.

Хагерманит, некогда немецкого района, теперь праздный и расточительный, но таких слов мы еще не проходили. Утром я хожу в школу языка пешком, через весь юг, экономлю два доллара на автобусе. Семь шекелей то бишь. Это много, на рынке за два можно купить уставших, но сочных помидоров, до завтра они бы не простояли у продавцов, но я кило за день съедаю. Компьютер собрал по частям, монитор с помойки в Тель-Авиве, ноутбук с битым экраном нашел в Иерусалиме, вместе они мой рабочий стол. Вставать мне рано, чтобы за час дойти до центра. Я вижу как арабские строители приезжают на стройки в своих костюмах заляпанных краской, они смотрят на меня с завистью, им кажется раз я иду пешком, то очень богатый, не работаю. Рестораны еще даже не открылись, почту и мешки с картошкой оставляют прямо перед закрытой входной дверью водители грузовичков доставки, они встают раньше всех в городе. Те, чьи фасады выходят на шоссе высаживают заборы из кактусов.

102

Постколониальная моя библиотека вышла из берегов. Два десятка томов латышской литературы мне прислал поэт Ханин из Риги. Олеша с рынка. Около местной администрации района я подобрал из корзины Irvin Yalom «When Nietzsche Wept», не представляю кто там ее читал, уверен даже что никто, впрочем я и сам дальше первой главы не стал. Gombrich «The Story of Art» я признаюсь все-таки купил за один доллар на гаражной распродаже в Хагерманит у итальянской семьи съезжающей из немецкого района, за доллар купил. Бумажная книга хороша тем, что ее под попу можно подложить, чтобы на камне не сидеть.

106

Он рассказал жизнь в пяти предложениях. Был 160 раз арестован. Два пулевых ранения. Двадцать лет держит паб. Хотел открыть стрип, но русские кого-то убили. До был джанки и бездомный в Чикаго.

118

Сикиморы на Ротшильда отцвели и сбрасывают плоды цвета проступивших вен. Думал легенда, так нет, на бульваре летучие мыши. Русская классика это как Фрейд, невозможно опровергнуть, и в этом намек антинаучности.

120

Вечер встречают сидя за шаткими столешницами арабских, эфиопских и еврейских закусочных, меню в них более менее одинаковое: пита, хумус, острые соусы, как раз буду на полпути между Тель-Авивом и Иерусалимом, за окном автобуса будет мелькать высохшая кожура пальм, похожая толи на седые волосы, толи на терку для пятки. В Москве тоже есть эфиопский ресторан, там отмечали и листали альбом Пурыгина, столы были тяжелее.

141

Копы на служебной машине сразу как вошел шабат пытались снять девочку на двоих, разве что мигалки не включили, я всю улицу прошел, но они так и не сторговались, повернул налево и вскоре пересек улицу имени Членова, зуб даю.

144

Нетерпеливы тель-авивцы, уличает их в этом легкость вхождения в ивритский язык слов в значении «давай», «быстрее»: «йалла» из арабского и «ну» из русского, причем используют их единовременно, сегодня водитель автобуса мне говорит: «Йалла ну!». Так и остолбенел.

156

Дневник книжного червя. В страницах мягкопереплетенного издания Артура (не Генри) Миллера есть комментарии неизвестного читателя. Книга лежит на полке давно, я ее не покупал и даже не читал, но с комментариями ознакомился. Над началом третьего акта анонимус пишет: «а rocking chair = end of act 1 - Things are not what they seem». Орфография и прочее в соответствии с оригиналом. И правда в начале первого акта, «A View from the Bridge», стул воспаряет. И вот еще комментарий: «fooled Ann, he sleeps because he is worried — running away». Неужели аноним хотел ставить? Может быть и поставил. Или ограничился тем, что подписал. Вот поставить бы такой сюжет — человек который никогда не сидел. Он проходит в ресторан, все сидят, но только не он. Ему — присаживайтесь, он — насидимся еще. И так далее. В конце его сажают насильно.

166

Если забыла скрипнуть дверью, условный деревянный сигнал. Или муэдзины перебивают друг друга, что говорить про разговор о чем-то простом, закон востока, и любой разговор это только фрагменты, и только после пяти, когда еще не ушел хам, но уже продувает с востока. Она, ты больной, сидишь в кресле и говоришь о Солженицыне, не о деньгах. Писатель-психиатр, у меня есть аморальные ориентиры. Человек с птичьим именем, я не знал как перевести слово "ковбойка" на английский, упоминается в первой главе романа. Охранники в центре ходят с шваброй у которой вместо щетки зеркало. Она говорит, это чтобы заглядывать под юбки, но мы ей не верим.

167

Тель-Авив, угол Алленби и Яффа, кто-то выбросил стихи Высоцкого, подобрал. Наверно так наслаиваются геологические пироги, где новые породы вытесняют старые, не потому что лучше, но потому, что оседает поверх. Она однажды назвала меня «интеллигентный панк» – такое определение воспринял как комплимент. Но теперь переехал и живу в «махсане», то есть в гараже, соседи мои напильники, болгарки, и теперь если сказать, что я «гаражный панк», то это будет не метафора, но буквальное определение. В гараже просторно, он под землей и не нагревается на солнце. У нас тут что-то вроде литературной колонии, вокруг моего гаража живут одни писатели. Несколько известных и один неизвестный — писатель-психиатр. В прозе писателя-психиатра много порнографии, этим он выгодно отличается от своих печатных соседей. Писатель говорит, что он влюблен, но без объекта, просто находится в этом состоянии. И поэтому он пишет. Я думаю, что пишет он просто, но психиатр зато что надо. Я понимаю писателя, потому что я не влюблен, и поэтому я не пишу, я записываю.

178

Говорят, у меня был еврейский предок поколений несосчитать сколько назад — Хава Книжник. У нас на даче в Юрмале висел генеалогический рулон обоев, вот он с него, с книжника начинался. Так вот к чему это я — вычитал у Буковски такое: «книги... как разбитый стакан, я бы не стал ими подтирать зад».

214

Генри Миллер использует в значении «и горы сверну для вас» следующий оборот: «and I will write the history of Russia for you in one sitting» Как оказывается привлекательны лавры Карамзина.

224

Эффект обманутого ожидания, это когда ты учишь иврит, но в Иерусалиме все говорят по-французски, и в Тель-Авиве на амхарском.

227

Почитывал тут англо-ивритский словарь на досуге. И вот что мне бросилось. Классический труд господина Alcalay переводит «O.K.» как бэсэдэр. Но бэсэдэр это буквально «в порядке». Я думаю, что это неправильный перевод. У нас тут в Израиле ничего не в порядке, но все О.К.

240

В иной раз дал бы слабины, и завел свою про то, что вот стою на балконе, в первый день зимы, стряхиваю серый пепел на снега черные следы соседей и сожителей бульвара. Но не курю, балкона у меня нет, бульвара в определенном понимании тоже нет. Нет вообще этого состояния безволия или напротив беспричинного воодушевления — зима. Иерусалим — идеальное место для кризиса среднего возраста.

242

Другой раз повстречаю несколько сосен — прислонился. И вот уже крики попугаев стали похожи на чаек крик, и где-то совсем рядом можно подслушать прилив балтийского моря, негромкий и успокаивающий, как умеренные радио помехи. Тут главное не смотреть на декоративные пальмы, чтобы не протрезветь.

264

Гениальная амнезия Даррелла: «As the Tchekhov sisters remarked in a play, the title of which I have forgotten».

274

Тель-Авивский синдром не так разрезан на двое, он как движение по одноколейке. Тель-Авив — это порошок, нужно знать пропорцию, формулу. Как его разбавлять водой. Происхождение меланхолии, ее предыдущие обитатели. Хлебные натюрморты помоек, сухари на каждом подоконнике, даже птиц это не интересует. Откуда столько хлеба в городе, где все только курят. Вешалки памяти оставили вмятины в костюмах прошлого. Родной язык морской соли. Акцент короткого замыкания в области зрения.

283

Ирвин Шоу дает советы начинающим писателям: «Если возможно, будьте русским. И живете в другой стране. Играйте в шахматы. Побольше мошенничества с языками. Переплавляйте драгоценные металлы. Напоминайте нам Стравинского. Знайте все названия мошек и растений. Заставьте науку расплатиться сполна. И пусть вашим именем назовут бабочку...»

289

Фотография — это мертвый язык. Как иврит, который был мертвым, но усилием воли был возобновлен. Иврит — это эксперимент, который увенчался успехом. Исследователи начали разговаривать между собой только на этом языке, и для следующего поколения иврит стал живым языком, не языком научного познания. Сейчас фотография — это язык научного познания, то есть мертвый язык. Язык на котором никто не думает. Не вкрапление, а целая территория языка. Живой язык — это думание спонтанного и коллективного, а мертвый — заданного и индивидуального.

305

Зар или музар — вот в чем подвох. Один эстонец работал на овощном складе, здорово получал, потому что умел не плакать. Резчик лука, такая работа. Сотни кило резал и не слезинки. Вот что я называю дар.

320

Старый еврей Аранович катапультируясь из горящей кабины самолета не запамятовал прихватить кожаный чемодан полный, что характерно, уже копченой колбасы, которую обещал офицерам своим сослуживцам. Информация из первых рук.

321

Пишу потому что некому читать. Так бы не писал. Вслух, я имею ввиду. Писать приходится только сквозь зубы, иначе переведут на лечение.

322

Прогрессирующая деменция, и то что незабываемо наполовину уже забыто, на четверть записано. Но совершая побег, всегда забываю взять тетрадки. Прибрежная строчка Тель-Авива похожа на гримерку бродячего театра. Турецкий кофе навязчив конечно в самой узкой части — у моста. Рецидив все того же сна. Побег из подвала дневника, с подкопом через строчку. На встречной полосе прошлого гудки короткие и все фары слепят прямо в разъеденные рапидом глаза.

323

Восстановленный по фрагментам психологически пейзаж. И селективный вымысел. Память это высшая форма самообмана. Как такое может быть, перезимовал дважды в течении года.

324

Из мемуаров Андрея Белого: «...так издали выглядел семиворотный, пестроцветный Иерусалим, обстанный многими домиками широко развернувшихся европейских предместий...» «Пять-шесть стариков в золотых халатах перед иерусалимской стеной привлекли много сот любопытных, щелкавших кодаками...» Из личной переписки Белого: «Мы ликовали, что в Иерусалиме нет автомобилей, что улицы здесь немощеные (часто), даже пыль приветствовали мы». 1911

330

Заметив, что ваза разбилась, замечаю и как трещина проходит через мое сознание, разделяя его на две части, одна так и не заметила, что ваза разбита. Другая видит фрагментацию, и теперь во всем будет видеть трещину. Сознанию свойственны и энтропия и регенерация.

342

У падения не прощупывается порядковый номер пульса. Все мы были в генетическом блэкауте. При входе в туннель можно не разуваться. Белый экран или как говорят арабы белое сердце. То что раньше зашивали иголками с ниткой теперь виртуально саморазмножается. Нота не звучит, когда ерзают на стуле, она звучала задолго и всегда после того как паркет подмели, это кашляющие мы ушли и пришли.

357

Профиль лица семитский или семиотический — на выбор. Недаром на улице Пяльсони шутили: национальность — филолог. Алхимики, которые превращают текст в подтекст. Кто превратит в подтекст эфиопские деревянные кресты во дворике, отсутствие памятников телам, погремушки привязанные к мачтам как консервы кошке в хвост, инфляция любых слов в городе, где в цене только хороший табак?

360

Дневник шулера дней. Седые волосы вместо закладки. Анчар включительно. Бритвенное зеркальце треснуло и воспоминания дезертировали из упорядоченного автопортрета. Экспансия телесности в чужое не может заткнуть паклей свое. Пустота — это кислота, она растворит в себе любую материю, и пустота тела растворит в себе любое другое тело.

365

Год и побег из одного востока в другой восток. Стрелка компаса биографии замерла. Если описывать город человеком, то Иерусалим — это Давид, но Тель-Авив — это Измаил. Слуга моей реальности переутомился от исправительных работ двойственности. Привкус подгоревшего чая похож на темный шоколад. Плановая импровизации при параде наугад. Меня закопайте вместе с полным академическим собранием Генри Миллера, проведу вечность с пользой. И чтобы на языке оригинала, разумеется. Если такое существует. Если нет, то я откажусь умирать. Пунктуация меланхолии в предложении случайности маршрута в заданном сейчас или всегда. Переименование создает анклав внутри явления имени. Столица ближнего востока, подтверди мне продление вида на существование. Отбор: клок мотива, игра в наперстки двух городов, прибрежного и того — при пустыне. Сегодня я в запое Иерусалимом, но завтра уже не подотчетный пьяница фамильярно выжатых улиц похожих на опалубку навеки. Будильник плагиатор звонит в соседнем мире, спустя двенадцать часов. Но Москва — это, как ни банально прозвучит — раскопки лабиринта. Две пятилетки ходил внутри этого лабиринта, и нет я не сбежал, не изгнался, но просто нашел табличку с потухшей надписью выход.