Помимо яблонь на Марсе рано или поздно будет выситься четырехсотметровый Дворец Советов — так, во всяком случае, полагали русские космисты, и КРОТ надеется, что они не ошибались. Но чтобы марсиане с нашей помощью совершили революцию, нужен межпланетарный язык: о том, как его придумывали в 1920-х годах, рассказывает Евгений Кучинов.
0. Анаморфическая ярость

Мне бы хотелось нарисовать созвездие, состоящее из ярких точек — вспышек воображения, утопии, мечты, безумия, — связанных с попытками русских революционеров первой четверти ХХ века вступить в контакт с инопланетностью, договориться с ней — или договориться до нее. Может показаться, что сюжеты, о которых пойдет речь — астрономические гипотезы, проекты универсального языка, научная фантастика, авангардное искусство, национализм, анархизм — слабо связаны между собой и не образуют никакого общего рисунка. Анаморфоза складывается только если взглянуть на нее с определенной точки зрения. Эта «точка» также должна быть вписана в чертеж, также должна обладать характеристиками яркости — и, возможно, ярости, — иначе анаморфоза останется размытым пятном. Задача данного текста — не историческая реконструкция, а поиск точки входа в эту анаморфическую ярость.

«Гептапод ответил; судя по спектрограмме, это напоминало [вибрация-3 вибрация-2]. Оптимистическая интерпретация: гептапод подтверждал мои "слова", что свидетельствовало о возможности языкового общения человека и гептапода. Пессимистическая интерпретация: гептапод страдал от кашля»

Тед Чан, «История твоей жизни»

1. Противостояния

1.1. Поворотный момент в этой истории пришелся на 1877 год, когда случилось очередное великое противостояние Марса, дающее наиболее благоприятные условия для оптического наблюдения его поверхности с Земли. Именно в этом году глава Миланской обсерватории Джованни Скиапарелли наблюдал и впоследствии описал прямые темные линии, соединяющие марсианские «моря» — он назвал эти линии «canali», каналами. Несмотря на то, что сам Скиапарелли не считал canali искусственными сооружениями (вопроса о естественном или искусственном происхождении каналов он не ставил) и, конечно, не говорил о жизни на Марсе, он стал самым настоящим отцом марсиан. Если до Скиапарелли, со времен эпохи Возрождения (Николай Кузанский, Джордано Бруно), о возможной жизни на других планетах говорили сугубо гипотетически, то после него инопланетная жизнь стала буквально ближе (в этом астрономический смысл великого противостояния) и конкретнее.

      

Решительный шаг навстречу инопланетной жизни сделал американский астроном Персиваль Лоуэлл, наблюдавший Марс в 1894 году из пустыни штата Аризона. Уже в 1895 году он пишет книгу «Марс», где каналы Красной Планеты представлены как искусственные сооружения цивилизации более развитой, чем земная (подразумевалась развитость в планетарном смысле: согласно Лауэллу, Марс пребывает на «безводной стадии» развития планеты, когда океаны высыхают, а влага сосредотачивается на полюсах, тогда как Земля — на предыдущей, «земноводной стадии»). В последующих работах («Марс и его каналы», 1906, «Марс и жизнь на нем», 1908; русский перевод — 1912) Лоуэлл лишь укрепляется в своем убеждении: Марс обитаем, жизнь на нем разумна. Эта же мысль в конце XIX — начале ХХ века активно обсуждается среди популяризаторов астрономии, таких как Лео Бреннер, книга которого («Обитаемость звездных миров») переводится в 1908 году на русский язык и привлекает внимание К.Э. Циолковского. 

Несмотря на то, что новые наблюдения Красной Планеты во время великого противостояния 1909 года серьезно пошатнули гипотезу о марсианских каналах и их искусственном происхождении (окончательно эта гипотеза была отброшена в 1924 году), марсиане сыграли заметную роль в истории русских революций, в русской литературе и лингвистических экспериментах русских анархистов.

1.2. Как показал в своих «Воображаемых сообществах» Бенедикт Андерсон, XIX век был временем, когда облик Старого Света радикально менялся и переплавлялся под действием новой исторической силы: европейских национализмов. Ее питали несколько лингвистических источников: кризис священных языков (в первую очередь, латыни) и европейский гуманизм, который предопределил появление сравнительного языкознания и привел к «филологической революции», опиравшейся на базис «печатного капитализма». Взрывное распространение интереса к «родному языку», изобретение литературных языков, распространение грамотности, начало преподавания родных языков в школах и университетах, появление множества грамматик и словарей, а также массовое распространение печатной продукции на национальных языках — вот лингво-технические основы шествовавших тогда по Европе национализмов (и капитализма). 

Однако был еще один лингвистический пласт Нового времени, сдвиг которого начался даже раньше описываемых Андерсоном процессов — это движение за (искусственный) универсальный общечеловеческий язык. Универсальные языки также противопоставлялись латыни (как языку трансцендентной сакральности) и должны были стать имманентной силой объединения всех людей, независимо от класса и национальности. Над его общими принципами думал уже Декарт, полагавший, что «искусственный язык возможен, и можно установить науку, от которой он зависит. С помощью его крестьянин будет легче судить о сущности вещей, чем ныне судят философы». Лейбниц впервые сформулировал идею общечеловеческого логического языка в двадцатилетнем возрасте. Он считал, что такой язык должен базироваться на математическом способе выражения понятий — и напряженно (хотя и без особых прорывов) думал над звуковой формой такого языка и подходящими ему всеобщими письменными знаками. Закономерным итогом этого движения стало появление в XIX веке искусственных международных языков вроде эсперанто. Впрочем, несмотря на то, что сам Лазарь Заменгофф называл свое творение lingvo internacia, очень скоро некоторые апологеты эсперанто сочли его не имеющим отношения к интернациональности, в которой одна нация неизбежно возвышается над другими (эсперантисты, критиковавшие интернационализм, были убеждены, что это всего лишь сверхнационализм, «империализм наоборот» — без войны, но с огромным культурным и лингвистическим потенциалом «мирного подавления»), и сделали этот язык основой движения за анационализм (проект Эжена Ланти). 

1.3. Языки, которые вышли на историческую сцену после 1877 года благодаря марсианам, находились по ту сторону национализма и анационализма (а также интернационализма, транснационализма, постнационализма etc.): они изобретались не с целью сплочения отдельной нации или всего человечества (точнее, цели их создания были более широкими); они изобретались с целью выхода в космос и (со)общения с нечеловеческим. Эти языки можно назвать метанациональными или же ксенологическими.

Сюжет с марсианскими каналами позволяет сделать первый шаг в описании той поверхности, на которой ксенологические языки должны были себя реализовать в качестве письма. По ту сторону «печатного капитализма» этой поверхностью является не лист бумаги или плакат, не книга и не газета, а также не поверхность человеческого тела. Этой поверхностью является сама складчатая поверхность планеты: (для начала) Земли, которую видит и читает не столько человек, сколько инопланетный наблюдатель / читатель. Именно в таком качестве выступала в трудах Персиваля Лоуэлла покрытая неестественно прямыми бороздами каналов поверхность Марса, наблюдаемая в телескоп: каналы Красной Планеты складывались в будоражащую воображение землян надпись: «мы здесь».

И останемся ли мы глухи к голосу земли: «Уста дайте мне! Дайте мне уста!» — Или же останемся пересмешниками западных голосов?

Велимир Хлебников, «Курган Святогора»

…и заполыхало на выгоне огненное А для марсиан, колоссальное огненное А: в пять сажен длиной.

Евгений Замятин, «Огненное А»

2. Присоединить Марс к России

2.1. Впрочем, мысль об использовании поверхности планеты для письма, адресованного иным мирам, высказывалась и до «открытий» Скиапарелли и Лоуэлла, во многом подготавливая сами эти «открытия». Немецкий математик и астроном Карл Фридрих Гаусс еще в середине XIX века предлагал использовать пространства Сибири для нанесения на поверхность Земли гигантского геометрического чертежа, демонстрирующего разумность землян (чертеж должен был иллюстрировать теорему Пифагора). Аналогичный проект нередко связывается с именем австрийского астронома Йозефа Иоганна Литтрова, благодаря усилиям которого, кстати, во время его преподавания в Казанском университете была построена Казанская астрономическая обсерватория. Этот проект предполагал использование в качестве поверхности для письма пустыню Сахару: планировалось выкопать широкие траншеи, образующие замкнутые контуры геометрических фигур (огромных кругов, квадратов и треугольников — площадью по-меньшей мере в тысячи квадратных километров), заполнить их водой и, поверх воды, керосином, который нужно было поджечь ночью на шесть часов — время, достаточное для того, чтобы сообщение, свидетельствующее о разумности землян, отправилось в космос. Еще радикальнее был проект французского изобретателя Шарля Кро, который в своей книге «Средства связи с планетами» предлагал с помощью размещенных на Земле зеркал, фокусирующих солнечные лучи, выжигать послания на поверхности других планет. Именно потому, что идея письма на поверхности планет была уже достаточно распространенной, поверхность Марса удалось «прочитать». 




После 1877 года многие ксенолингвисты пытались связаться с Марсом. Докатилась эта волна и до России. Есть малоизвестный фельетон К.Э. Циолковского, опубликованный им в «Калужском вестнике» осенью 1896 года и впоследствии больше не издававшийся: «Может ли когда-нибудь Земля заявить жителям других планет о существовании на ней разумных существ?». Фельетон был ответом на статью анонима, напечатанную ранее в той же газете. Речь в ней шла речь о двух французах, Кольмане и Вермане, обнаруживших геометрические фигуры на поверхности Марса. Текст анонима заканчивается словами: «Почему бы не предположить, что открытые ими на Марсе знаки есть не что иное, как ответ на прошлогоднюю попытку американских астрономов войти в сношения с жителями этой планеты посредством фигур из громадных костров, расположенных на большом пространстве? Во всяком случае, несомненно, что жители Марса оказывают желание сообщаться с нами; а какие это повлечет следствия, этого даже богатое воображение Жюля Верна и Фламмариона не может себе представить; это только будущее может нам показать». Циолковский и ранее неоднократно высказывался о возможности существования разумной жизни на других планетах и о способах связи с ней, но в фельетоне, которым он ответил калужскому анониму, эта идея прописывается наиболее подробно. В нем Циолковский предлагал установить на черной весенней пахоте белые щиты площадью одну квадратную версту каждый: «маневрируя с нашими щитами, кажущимися с Марса одной блестящей точкой, мы сумели бы прекрасно заявить о себе и о своей культуре». Далее он подробно описывает двоичный код, который мог быть использован для общения с «марситами»: «Другой маневр: щиты убеждают марситов в нашем уменье считать. Для этого щиты заставляют сверкнуть раз, потом 2, 3 и т. д., оставляя между каждой группой сверканий промежуток секунд в 10.

Подобным путем мы могли бы щегольнуть перед нашими соседями полными арифметическими познаниями: показать, например, наше умение умножать, делить, извлекать корни и проч. Знание разных кривых могли бы изобразить рядом чисел. Так, парабола — рядом 1, 4, 9, 16, 25... Могли бы даже показать астрономические познания; например, соотношения объемов планет... Следует начать с вещей, известных марситам, каковы астрономические и физические данные.

Ряд чисел мог бы даже передать марситам любую фигуру: фигуру собаки, человека, машины и проч.

В самом деле, если они, подобно людям, знакомы хотя бы немного с аналитической геометрией, то им нетрудно будет догадаться понимать эти числа».

Код световых точек и тире, который предлагал использовать Циолковский для общения с марситами, схож с письменной частью универсальных общечеловеческих языков, где за основу также часто брался математический способ выражения (уже со времен Лейбница). Главным изъяном этого кода является его антропоцентризм и рационализм: инопланетная форма жизни мыслится просто как иная (внеземная) человеческая нация, с которой нужно установить контакт — не только на разумных (общечеловеческих) основаниях, но и с желанием этой разумностью «пощеголять». Подлинная лингвистическая ксенология действует иначе: она в некотором смысле предполагает языковое становление инопланетным, выход не только за пределы национального и интернационального, но и человеческого. Опыты этого «выхода» начались тогда, когда к вопросу подключилось утопическое воображение — в искусстве, политике и технике.




2.2. В «Красной звезде» (1908) Александра Богданова уже не ставится вопрос о том, как нам обратиться к инопланетянам — и обратить их внимание на себя. Почти в самом начале этого романа-утопии мы узнаем, что марсиане давно находятся среди землян: исследуя их, говоря на земных языках, они активно участвуют в политических событиях Земли. Марсиане в «Красной звезде» давно решили проблему ксенолингвистики, они спокойно и беспрепятственно общаются с инопланетными формами жизни. Поэтому Богданов ставит не столько вопрос о том, каким должен быть язык человека, чтобы его поняли марсиане, сколько о том, как может быть устроен язык самих марсиан. 

Леонид, рассказчик и главный герой «Красной звезды», слышит этот язык еще до отбытия на Марс (где он должен сыграть роль «живой связи» между двумя человечествами, ознакомиться с марсианским образом жизни и ознакомить марсиан с земным). Вот как он описывает его в первом приближении:

«Язык этот был звучен и красив и, как я с удовольствием заметил, не представлял, по-видимому, никаких особенных трудностей в произношении».

Задолго до написания «Красной звезды» простота произношения рассматривалась как одна из важных черт универсального общечеловеческого языка. Как повествует далее Богданов, на Марсе проект такого языка осуществился — причем по причинам планетарного характера. На Марсе нет огромных океанов и непроходимых горных хребтов, его поверхность менее обширна, чем поверхность Земли, сила тяжести тоже меньше, что позволяет марсианам легко и быстро передвигаться по поверхности своей планеты — по этим причинам на Марсе никогда не было резкого расового и национального разъединения, милитаризма и систем массового убийства. Универсальный язык появился стихийно, за несколько сот лет до «социалистического переворота» на Марсе — и утвердился всюду, преодолевая, благодаря развитию литературы, отдельные наречия. Эти подробности Леонид узнает на этеронефе (космическом корабле марсиан), где он постепенно погружается в изучение инопланетного языка. Ему открывается еще больше подробностей:

«Язык этот очень оригинален; и, несмотря на большую простоту его грамматики и правил образования слов, в нем есть особенности, с которыми мне было нелегко справиться. Его правила вообще не имеют исключений, в нем нет таких разграничений, как мужской, женский и средний род; но рядом с этим все названия предметов и свойств изменяются по временам. Это никак не укладывалось в моей голове.

— Скажите, какой смысл в этих формах? — спрашивал я Нэтти.

— Неужели вы не понимаете? А между тем в ваших языках, называя предмет, вы старательно обозначаете, считаете ли вы его мужчиной или женщиной, что, в сущности, очень неважно, а по отношению к неживым предметам даже довольно странно. Насколько важнее различие между теми предметами, которые существуют, и теми, которых уже нет, или теми, которые еще должны возникнуть. У вас “дом” — “мужчина”, а “лодка” — “женщина”, у французов это наоборот, — и дело от того нисколько не меняется. Но когда вы говорите о доме, который уже сгорел или который еще собираетесь выстроить, вы употребляете слово в той же форме, в которой говорите о доме, в котором живете. Разве есть в природе большее различие, чем между человеком, который живет, и человеком, который умер, — между тем, что есть, и тем, чего нет? Вам нужны целые слова и фразы для обозначения этого различия, — не лучше ли выражать его прибавлением одной буквы в самом слове?»




Язык марсиан продолжает описываться так, как земными лингвистами описывались общие параметры универсального языка (отсутствие исключений, простота грамматики и произношения, а потому и простота изучения); кроме того, это язык эмансипаторный (в нем нет родов, что имеет по сюжету романа вполне реальные соматические последствия для марсиан: равенство между мужчиной и женщиной на Марсе — не юридическая норма, но телесный факт) и скорее темпоральный, чем спациальный. Уже следующее произведение Богданова, «Инженер Мэнни» (это предыстория «Красной звезды», написанная Леонидом, покинувшим Землю и обосновавшимся на Марсе), переведен, согласно короткому предисловию автора, с марсианского на русский. Композиция марсианской дилогии Богданова — это не только сюжет постепенно разворачивающейся истории приключений человека на Марсе, это путь становления-марсианином: оно начинается с изучения языка, а продолжается включением в марсианское производство, искусство, политику и сексуальные отношения с марсианами. 

2.3. В богдановской дилогии сама инопланетность звучания марсианского языка слышится только в именах: Мэнни, Нэтти, Стэрни, Энно, Летта и т.д. Этот ксенологический эффект «голоса» углубляется в «Аэлите» (1923) Алексея Толстого, где мы, до того, как прилетевшие на Марс земляне стали понимать марсианский язык, буквально слышим странное звучание инопланетной речи:

Талцетл… Соацр… Тума… Шохо…
Аиу утара шохо, дациа тума ра гео талцетл.
Шохо тао хавра, шохо-ом.
Лизиазира… Соам… Азора… Ро…
Тао хацха уталицитл

— так описываются некоторые достопримечательности Марса.

Иногда слова марсиан становятся интуитивно понятными: «Оцео хо суха — Сосредоточьтесь и вспоминайте». Наконец, герои романа, земляне Гусев и Лось, погружаются с помощью странной лингвистической машины и марсианки Аэлиты в язык инопланетян: «Зеркало экрана осветилось, сверху вниз поплыли по нему фигурки марсиан, животных, дома, деревья, утварь. Аэлита называла каждую фигурку именем. Когда фигурки двигались и совмещались — она называла глагол. Иногда изображения перемежались цветными, как в поющей книге, знаками и раздавалась, едва уловимая, музыкальная фраза, — Аэлита называла понятие».




Если у Богданова Марс — это планетарное будущее человечества, революция на Марсе — в прошлом, и именно из марсианского прошлого она приходит на Землю, то у Толстого Марс технологически выдвинут в будущее, а политически — отброшен в дореволюционное прошлое. Революция на Марс приходит не просто с Земли, но из России. Бывший махновец, красноармеец Гусев, полетевший на Марс, потому что на Земле скучно и нет никакой войны, так объясняет положение дел на Красной Планете:

«Сидеть — цветы нюхать: этого и у нас на земле сколько в душу влезет. А я думаю, — если мы первые сюда заявились, то Марс теперь наш, русский. Это дело надо закрепить.

— Чудак вы, Алексей Иванович.

— А вот посмотрим, кто из нас чудак. — Гусев одернул ременный пояс, повел плечами, глаза его хитро прищурились. — Это дело трудное, я сам понимаю: нас только двое. А вот надо, чтобы они бумагу нам выдали о желании вступить в состав Российской Федеративной Республики. Спокойно эту бумагу нам не дадут, конечно, но вы сами видели: на Марсе, у них не все в порядке. Глаз у меня на это наметанный.

— Революцию, что ли, хотите устроить?

— Как сказать, Мстислав Сергеевич, там посмотрим».

В конечном счете, вопрос о метанациональной ксенолингвистике — и о поверхностях космического письма — это вопрос о революции как космическом событии, о революции как выходе в космос. Если это событие уже произошло на Марсе, его необходимо «перевести на язык Земли», если оно уже произошло на Земле — в него необходимо втянуть Марс. В этом смысле русские революционеры начала ХХ века — это марсиане, инопланетяне на своей собственной планете.




2.4. До середины 1920-х годов восприятие Октябрьской революции как космического события было едва ли не общим местом. Если революция воплощает в жизнь последний из «Тезисов о Фейербахе» Маркса («Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его»), если революция действительно изменяет мир, то она сродни марсианским каналам: ее видно из космоса. И она неизбежно переплавляет и перестраивает космос, доходя в этой переплавке до последнего предела (как в «Космологии Духа» Эвальда Ильенкова). Подобно тому, как в богдановской «Красной звезде» единый марсианский язык стихийно возникает «за несколько сот лет до социалистического переворота», языковые средства для выхода в космос и для космического размаха революции создавались до самой революции.

Уже в русском футуризме Велимира Хлебникова и Алексея Крученых мы находим, с одной стороны, мощный импульс для выхода за границы национального языка, а с другой — импульс для выхода за пределы человеческого — в космос — и создания такой зауми, которая была бы «понятна» и на Земле, и на Марсе. В 1904 году Хлебников пишет: «пусть на могильной плите прочтут: он боролся с видом и сорвал с себя его тягу. Он не видел различия между человеческим видом и животными видами и стоял за распространение на благородные животные виды заповеди и ее действия “люби ближнего, как самого себя”». Через четыре года в «Кургане Святогора»: «если живой и сущий в устах народный язык может быть уподоблен доломерию Евклида, то не может ли народ русский позволить себе роскошь, недоступную другим народам, создать язык — подобие доломерия Лобачевского, этой тени чужих миров? На эту роскошь русский народ не имеет ли права? Русское умничество, всегда алчущее прав, откажется ли от того, которое вручает ему сама воля народная: права словотворчества?» Параллельно этому: «Бобэоби пелись губы». И через восемь лет, в «Трубе марсиан»: «мы прекрасны в неуклонной измене своему прошлому, едва только оно вступило в возраст победы, и в неуклонном бешенстве заноса очередного молота над земным шаром, уже начинающим дрожать от нашего топота.

Черные паруса времени, шумите!

“ПУСТЬ МЛЕЧНЫЙ ПУТЬ РАСКОЛЕТСЯ НА МЛЕЧНЫЙ ПУТЬ ИЗОБРЕТАТЕЛЕЙ И МЛЕЧНЫЙ ПУТЬ ПРИОБРЕТАТЕЛЕЙ”

Славные участники будетлянских изданий переводятся из разряда людей в разряд марсиан.

“Улля, улля”, Марсиане!»

Выход за пределы человеческого — становление безвидным, выход за пределы устоявшихся форм языка — составление из выразительных первоэлементов нового языка «тени чужих миров», измена прошлому и изобретение будущего (против приобретения) — как перевод себя в разряд марсиан: такова ксенологическая цепочка хлебниковской зауми. Противопоставление изобретателей и приобретателей, чистого изобретения и чистого приобретения не стоит недооценивать, пытаясь приобрести то, что изобретено. В изобретении изобретается изобретение — т.е. радикальная противоположность того, что можно приобрести. Поэтому бесполезно пытаться истолковать, расшифровать и объяснить заумный язык, а присвоить его результат невозможно. Приобретение изобретения — это невозможная процедура, так как приобретение касается только бывшего, тогда как изобретается только небывалое. Небывалое никогда не становится бывшим. Какое значение это имеет для общения с марсианами? Футуристами любой язык мыслится как изобретение, и марсианский язык нужно не понять и присвоить (в качестве бывшего), а изобрести и освоить (в качестве небывалого инструмента, небывалого «как»). Метанациональные марсианские брожения изобретательности бурлят в самом основании любого языка, подобно тому, как марсиане в «Красной звезде» живут среди землян. Переизобрести русский язык на этой подвижной основе — значит присоединить Марс к России. В этом смысл и того, что Алексей Крученых называл сдвигологией — не случайно в самом начале «Сдвигологии русского стиха» он ставит цель: «Нам немедленно надо разрешить все мировые вопросы, да пожалуй еще поговорить по-душам с Марсом». В основе языка — не стабильное слово, но чистый сдвиг, чистый динамический промежуток. Сдвиг, который должен быть заметен из космоса.



2.5. Алексей Гастев — революционер и поэт, художник и руководитель Центрального института труда (ЦИТ) — разгоняет эту инвентивную космическую поэтику до предела — а в деятельности ЦИТ переступает этот предел. Произведения, вошедшие в его сборник «Поэзия рабочего удара», большей частью написаны в ссылках, тюрьмах и в бегах, до революции, когда в распоряжении Гастева и его товарищей не было подходящей поверхности для письма. «Приобретательное» отношение к этой книге Гастева вынуждает современных интерпретаторов говорить о ее «нелепости» и не позволяет увидеть главного: это не книга. Это не поэзия, а партитура произведения, которое все еще не исполнено, или исполнено лишь частично. Партитура вообще важная для Гастева форма — в ЦИТ он писал «функциональные партитуры» — от того, как работать зубилом до того, как должны работать заводы и системы заводов. Часть этих «партитур» потом действительно внедрялась в производственный процесс.
Сам Гастев считал, что последним его словом в «книжной» поэзии была «Пачка ордеров» — «либретто вещевых событий»: «после этой вещи можно переходить только или к революционной реконструкции самого слова, или же к его осложнению чисто техническим монтажом, будет ли это экран, будет ли это звуковой эффект. Вполне естественно, что автор на этом месте замолчал», — пишет он о себе в третьем лице. Следующим его поэтическим словом стал ЦИТ, где Гастев перешел к исполнению того, что ранее было написано в виде партитуры — к тому, что он назвал «конструктивным мятежом». Конструктивный мятеж разворачивается на поверхности Земли, это переизобретение Земли в качестве технического объекта, который не подражает Природе и не приобретает ее богатства, но изобретает новую, «железную» природу. 

Так и не осуществившись, облики этой железной природы остались лишь в партитуре. Обратимся к «Пачке ордеров»:




ОРДЕР 05

Панихида на кладбище планет.
Рев в катакомбах миров.
Миллионы в люки будущего.
Миллиарды, крепче орудия.
Каторга ума.
Каналы сердца.
Инженерьте обывателей.
Загнать им геометрию в шею.
Логарифмы им в жесты.
Опакостить их романтику.
Тонны негодования.
Нормализация слова от полюса к полюсу.
Фразы по десятиричной системе.
Котельное предприятие речей.
Уничтожить словесность.
Огортанить туннели.
Заставить говорить их.
Небо — в красное для возбуждения.
Шестерни — сверхскорость.
Мозгомашины — погрузка.
Киноглаза — установка.
Электронервы — работа.
Артерионасосы, качайте.




ОРДЕР 06

Азия — вся на ноте ре.
Америка — аккордом выше.
Африка — си-бемоль.
Радиокапельмейстер.
Циклоновиолончель — соло.
По сорока башням — смычком.
Оркестр по экватору.
Симфонии по параллели 7.
Хоры по меридиану 6.
Электроструны к земному центру.
Продержать шар земли в музыке четыре времени года.
Звучать по орбите 4 месяца пианиссимо.
Сделать четыре минуты вулкано-фортиссимо.
Оборвать на неделю.
Грянуть вулкано-фортиссимо-кресчендо:
Держать на вулкано полгода.
Спускать до нуля.
Свернуть оркестраду.

ОРДЕР 07

Выключить солнце на полчаса.
Написать на ночном небе 20 километров слов.
Разложить сознание на 30 параллелей.
Заставить прочесть 20 километров в 5 минут.
Включить солнце.


Этой переизобретенной в качестве космического корабля планете соответствует своя бортовая команда — переизобретенное человечество. Оно деиндивидуировано и анонимно, каждый человек играет роль нейрона в планетарной нервной системе, в которой Гастев постулирует «невозможность индивидуального мышления». «Слово, взятое в его бытовом выражении, уже явно недостаточно для выражения рабоче-производственных целей пролетариата», поэтому планетарный пролетариат «рискнет на технизацию слова», которое «будет постепенно отделяться от живого его носителя — человека». 


Гастев, «Арка в Европе»:

Голос — пальба.
Дума — машина.
Высота ее — звезды.
— Алло, кто у телефона?
— Земля; это Марс?
— У аппарата Марс. Нельзя ли легче?

Это человечество больше похоже на описанных Богдановым в «Красной звезде» марсиан — можно даже сказать, что гастевское человечество больше марсиане, чем сами марсиане. Язык этого человечества, письменные знаки и звуки которого видны и слышны из космоса, это, по Гастеву, язык машины, язык технических объектов, который подобно языку марсианских каналов должен заявить космосу: «мы растем из железа», «мы здесь».

…я торопил тебя своими анализами и контролями,
твоими применениями и историями,
десятичными основами обогрева и определения,
и ты выполнил позиционное тебе на машинное, —
в тот древний вечер
ты парился призраком деревни,
теперь ты узнал ее нестандартную энциклопедию,
ты учил ее долго-долго
и так не блестел интересоваться в начале,
но теперь она тебя отдохнет,
так припомни: легко распадаться человеком

3. Крики, вулканы, междометия и изобретение: анархическая ксенолингвистика

3.1. Итак, три пласта ксенолингвистики: становление-безвидным-инопланетным, переизобретение национального языка исходя из самого изобретения (из первоэлементов любого языка), техническая реализация метанационального ксеноязыка в виде Земли как машины. Эти три пласта сошлись в творчестве русских анархистов 1910-1920-х годов.

3.2. Братья Гордины (Аба Гордин и Вольф Гордин) довели ксенолингвистику до логического завершения. Они не только подробно прописали теорию космического языка и объяснили основы его технического осуществления — с 1919 по 1924 год Вольф Гордин создал несколько вполне рабочих версий космического языка АО.




Братья Гордины начинали как педагоги, открыв в белорусской Сморгони первую еврейскую школу. В своих ранних педагогических сочинениях 1900-х годов они делают любопытное наблюдение: в педагогике нет ничего естественного. Нет никакого естественного стремления ребенка к знанию законов природы, любой, кто начинает учиться, выступает прежде всего как взломщик, нарушитель законов. Каждый ребенок начинает с желания переписать мир заново. Это желание, конечно, подавляется фундаментальным НЕЛЬЗЯ: нельзя начинать с изобретения нового, сначала нужно подчинить себя существующим законам природы. Будучи педагогами, Гордины обнаруживают одного из Пяти Угнетенных — Юность. «Хакерская» юность — первое угнетенное, первое подавленное, нуждающееся в освобождении. В 1919 году, в поэме-утопии «Страна Анархия», Гордины описывают Юность как молодого человека с морщинами и седой бородой, который сбежал со школьной Голгофы, с места распятия Молодой души, где «все по установленному, по принятому. Там господство какой-то глупой, умной, мудрой веры, называемой Наукой. Там надо мыслить “научно”»: «Я ищу страны, где нет ни школ, ни церквей, где молодое поколение свободно духом. … Хочу жить без богобоязни и природобоязни. Хочу творить и заблуждаться и ошибаться». 

Почти сразу после Октябрьской революции Гордины выступили с проектом пананархизма, радикально противопоставленного большевизму и опирающегося на Союз Пяти Угнетенных, в который помимо Юности входили: Я (личность), Рабочий, Женщина и Угнетенная нация. Короткое описание каждого из Пяти есть в «Стране Анархии». Я — «венценосный царь, а тут государство рабов, чужое, враждебное, вражье царство, держава безличия и безволия. … Меня манит даль». Рабочий — «на нем три огромных мешка. В одном лежит 5 миллионов избирательных голосов, а в другом — много книг, книжек, программ, резолюций, уставов. В третьем — партии, центральные комитеты, исполнительные комитеты, районные комитеты, лидеры, главари, представители». Женщина — «вечное унижение, вечное порабощение. … На меня надели там тяжелые цепи морали. Про них, мужчин, законы нравственности не писаны, но про нас они писаны огненным языком. … Я — рабыня». Угнетенная нация — «издали виднеется облако пыли. А, может, это черная, грозовая туча, которая так и несется по земле. Она приближается. Мы отличаем людей. Все они в рваном платье, в худой обуви. Лица исхудалые. Смотреть страшно. Некоторые избиты, искалечены. И какая смесь одежд. Какая рваная пестрота. … Их собственная кровь чертит ими же пройденный путь». Пананархизм выдвигает пять идеалов, соответствующих освобождению каждого из Пяти Угнетенных: освобождение Рабочего — коммунизм, освобождение Угнетенной Нации — космизм, освобождение Женщины — гениатропизм, освобождение Юности — педизм, освобождение Я — анархизм.


В 1918-1919 годы Братья Гордины были невероятно плодовиты: они редактировали три ежедневных (!) анархических издания («Безвластие», «Буревестник» и «Анархия») — в каждом номере под разными именами появлялось по несколько их текстов, и кроме того, за эти годы вышло в свет не менее семи их книг. На обложке каждой значился один из двух лозунгов: «Нет ни Бога, ни Природы!» или «Создайте социотехникум! Творите Анархию!». Существо пананархизма состоит в демарше против того, что Братья Гордины называют морфизмом, или магией соотносительности. Обычным способом мыслить и воздействовать на мир является попытка свести его к некоторой форме, представить его в форме разумного (нооморфизм) одушевленного (психоморфизм) существа (биоморфизм), общества (социоморфизм) или закона (юридический морфизм). Наложение на мир любой формы — это магическое насилие. Мир не соотносителен никакой форме. «Мир преобразуем, пересоздаваем и создаваем посредством Техники», поэтому в самом начале маленького кодекса пананархиста в «Членской книжке Первого Центрального Социотехникума» мы читаем: «Я не признаю никакой религии и никакой науки. Я признаю одну лишь технику». Если религия налагает на мир закон того или иного божества, то наука властвует посредством наложения на мир научного закона, законов природы, являющихся калькой законов государственных. Гордины были, вероятно, первыми техноанархистами, первыми, кто заметил, что общим знаменателем пяти угнетений является угнетение техники. Техника не мыслится ими как один из морфизмов, техника — это не форма, техника — это действие, изобретение (которое распространяется Гордиными далеко за пределы человеческого мира; в сущности, техническое изобретение — это импульс, пересекающий порядки живой и неживой природы, разумной и неразумной жизни, социума и индивида). В этом смысл пананархических лозунгов: нет ни божественного закона, ни научных законов природы, единственный способ анархического беззаконного (несоотносительного) существования — это техника.




Когда Пять Угнетенных объединяются и попадают в Страну Анархию, первый день они проводят в Пантехническом саду, в целиком техническом мире, являющемся результатом изобретательского произвола. Это космистский рай (одно из морей, омывающих Страну Анархию, так и называется — «космизм»), в котором осуществлены грезы управления погодой, свободного отношения к смерти — и вся Земля является одним большим техническим объектом. В объяснениях человека из Страны Анархии мы находим ключевые черты анархической космолингвистики. Так, на вопрос о том, каким образом в Стране Анархии удается управлять погодой, почему «и ветры, и грозы, и бури, и громы, и молнии послушны», человек этой утопии отвечает: «Я только образно выразился: послушны. Ни о каком послушании здесь речи быть не может, так как в стране Анархии нет повелевания. На нашем языке нет повелительного, а просительное. Но об этом мы поговорим, когда будем на горе свободы. Сейчас я ограничусь только тем, что я вам скажу, что мы изобрели, создали слово. … Слово у нас творит чудеса. … я доведу это до вашей примитивной механики: каждое слово образует волны, — что ни слово, то особые волны. Разные слова … вызывают по-разному волны, отличающиеся одна от другой и величиной, и шириной, и своеобразием. Почему вы допускаете, что эти волны должны пропасть бесследно, не производя никаких действий? Почему не допускаете, что эти волны могут быть утилизированны, использованы, систематизированы, квалифицированы, исследованы и запряжены, как силы, как двигатели! … можно открыть язык мира … Слово состоит из самых сильных, производительных технических приемов. … Можно сказать, что страна Анархия открыта, сотворена словом и держится им». В дальнейшем оказывается, что в стране Анархии пользуются минимум тремя выразительными модусами языка: там одинаково хорошо проработаны языки зрительный (которым пользуются вне звука — в тишине или в сильном шуме), слуховой (используемый в среде невидимости) и психический (используется там, где пересекаются неслуховая и невидимые среды, он распространяется вне слуха и вне зрения). 

Все это казалось бы полным безумием, если бы, во-первых, у Гординых не было технического обоснования подобного понимания языка, а, во-вторых, если бы они не создали такого анархического языка.

Техническое обоснование дает, уже после разрыва с младшим братом, Аба Гордин в книге «Интериндивидуализм» (1922), где он отмечает важную особенность технического развития: по мере усложнения техники и возрастания технической мощи происходит упрощение средств, позволяющих с техникой обращаться (сегодня мы назвали бы это интерфейсом). В пределе это означает, что с бесконечно сложной и бесконечно мощной техникой можно будет обращаться как раз посредством зрительного, слухового или психического языка. Но в таком случае и язык, как его осмысляют Гордины, является в первую очередь языком техническим — или языком программирования. Действительно, если все так или иначе — техника, то все языки так или иначе становятся языками био-, антропо-, социо- и геопрограммирования.




3.3. В начале 1920-х годов союз Братьев Гординых распался, и Вольф продолжил развитие радикальной линии пананархизма, переименованного им в по существу синонимичное «всеизобретательство», а Аба занял более умеренную позицию анархизма-универсализма, взяв курс на компромисс с большевиками и постепенный переход к универсальной организационной анархии. 

Незадолго до разрыва, в 1919 году, Вольф Гордин создает первую версию языка АО. Вторая известная версия этого языка появилась в 1924 году, незадолго до того, как Вольф Гордин покинул Россию. Не будем детально сопоставлять эти две версии АО (некоторые различия касаются набора согласных звуков — в первой версии нет звука «ль», а во второй — «т», но главное различие состоит в письменных знаках: в первой версии на письме используются только цифры и апострофы, во второй — цифры и математические знаки), сосредоточимся на основных его элементах. 

В АО всего 11 звуков (пять гласных и шесть согласных), и каждый звук соответствует одному из всеизобретательных понятий, составляющих аксиоматику этого языка. По мысли Вольфа Гордина, так достигается предел компактности и экономии, а также предел наилегчайшего произношения. Алфавитная символизация вводит ключевые для АО понятия (по версии 1924 года): изобретение (звук А, пишется через знак умножения) и нулевая степень изобретения (звук О, пишется как ноль). Изобретение соответствует введению нового, небывалому, тогда как ноль-изобретение соответствует бывшему, овеществлению, остановке изобретения (приобретению в терминологии Хлебникова). Таким образом, название самого языка АО может быть переведено как «изобретенное», «изобретенная вещь». Далее: утверждение (звук Э, пишется как плюс) и отрицание (звук У, пишется как минус), свойство (звук И, пишется как знак корня). Согласные звуки обозначаются цифрами до пяти (1 — Б, 2 — Ц, 3 — Д, 4 — Ф, 5 — Ль), обозначая возрастание, а звук З обозначается знаком «%», который подразумевает ослабление и частичность. Все части речи переписываются в соответствии с идеей изобретения: азацо — глагол (изобретение), эзацо — наречие (наизобретение), озацо — существительное (поизобретение), изацо — прилагательное (приизобретательное), дазацо — числительное (число-изобретение), зэцзацо — предлог (отношениеизобретение), ацзацо — союз (связоизобретение), зэдзацо — междометие (доизобретение).

В языке АО нет повелительного наклонения, он является не языком вещи (пространства), но языком изобретения, которое длительно и темпорально, поэтому в АО «81 и больше» времен (каждое из трех времен глагола — прошедшее, настоящее, будущее — может, «не переходя в причастие», образовать еще три времени, каждое из 9 получившихся времен может образовать еще три и т.д.; кроме того, есть времена у прилагательных, существительных, междометий и других частей речи; наконец, благодаря тому, что АО открыт для «доизобретения» каждый его пользователь может скомбинировать время по своему желанию). Среди времен АО преобладают времена будущие — как наиболее изобретательные. Таким образом, язык АО — это инструмент «дефетишизации», развеществления, высвобождения со дна вещи ее изобретательных токов, превращения существительных в глаголы. Хотя Вольф Гордин очень часто сопровождал свои сочинения после 1919 года примечанием «переведено с языка АО», одним из немногих дошедших до нас текстов, написанных на этом языке, переведенных и истолкованных автором, является «%х2х50 5+2 х√10 / Зацальо льэц аибо / Клятва изобретателя». Первые строки клятвы глаголят:

%х2х5х1 1√х√12х 1√ / зацальаб биаибца би / клянусь жить я
х2 1√х√12‘- +25х5=+25х5+ 2‘1+0 / ац биаибцаю эцльаль=эцльальэ цбео / и умереть жертвенно для человечества.

В «переводе на человеческий» Вольф Гордин разъясняет смысл каждого знака и каждой связки знаков. Так, «%х2х5х1 / зацальаб / клянусь» составлено из % — з (бессвязный звук), х2 — ац (связывать), х5 — аль (в высшей степени), х1 — аб (изобретающееся время, т.е. настоящее) и упрощенно переводится как «клянусь», хотя полный смысл этого слова мог бы представлять собой маленький трактат по изобретательству. Буквально «зацальаб» означает «изобретающееся сейчас высшее / сильнейшее звукосвязывание». «1√х√12х / биаибца / жить» еще интереснее, т.к. указывает на форму жизни (1√ / би / я, биологическая форма жизни) и ее самоизобретение (х / а / изобретать, √12 / ибц / само себя), 1√х√12 / биаибц / самоизобретенное биоЯ, окончание глагола, х / а / изобретать, завершает конструирование АО-смысла «жить». «Жить» в АО значит не просто пассивно претерпевать жизнь, но оживлять себя, «ибо сознательная жизнь фактически состоит или должна состоять в постоянно производительно-изобретательном оживлении себя, а не в животно-инстинктивном влечении навязанного естеством бессознательного рабского существования». Также нет в АО и пассивного глагола «умереть». «1√х√12‘- / биаибцаю» образован от глагола «жить» плюс ‘- (знак изобретательной противоположности). «Умереть» в АО значит «изобрести свою смерть». «Жертвенность», аналогичным образом понимается как «изобретаемая наивысшая форма преданности», а «человечество» — как «изобретаемая высшая форма коллективности-связности-общительности». Следовательно, перевести первые две строчки «Клятвы изобретателя» можно так: «я изобретаю сильнейшие связи звуков, чтобы заявить: как изобретение мной жизни, так и изобретение мной смерти в своей изобретательсности посвящены изобретению высшей коллективности». Всего в «Клятве» 63 подобных строки. 
Вольф Гордин считал, что лучшим воплощением глаголов АО должны стать машины. Возводя все сущее к изобретению, язык АО преодолевает «происхожденчество», естественность вещи. Разумеется, в этом языке нет неравенства родов (роды не используются или используются свободно), нет свода незыблемых правил и законов, нет междометий кроме междометий осмысленных; он весь соткан из гибких, открытых для пересмотра и переизобретения отношений.




После изобретения АО Вольф Гордин начинает именовать себя Бэоби (бэо = человечество, би = Я; Бэоби = человеко-я) . Самое удивительное, что этот язык функционировал, использовался различными группами анархистов и космистов 1920-х годов. На языке АО общались между собой анархисты в коммуне «Жизнь и труд», основанной в 1921 году (в нее помимо анархистов-АОистов входили толстовцы). А в 1927 году, уже после того как Вольф Гордин покинул Россию, этот язык был представлен в качестве нематериального объекта на «Первой мировой выставке межпланетных аппаратов и механизмов», организованной обществом АИИЗ (Ассоциация изобретатели — изобретателям). Из переписки АИИЗ с К.Э. Циолковским известно, что «отец космонавтики» первоначально отнесся с интересом к АО (некоторое время даже ходили слухи, что АО изобрел сам Циолковский), но впоследствии сделал выбор в пользу эсперанто (он сомневался в обоснованности и применимости искусственного языка для международного общения, но совершенно игнорировал ксенолингвистический и метанациональный аспекты АО). АИИЗовцы, устроившие выставку 1927 года, продолжали робкие попытки развития и популяризации АО до 1970-х годов, сдав в итоге плоды своих усилий в Государственный музей истории космонавтики в Калуге.

В отношении АО, так же как и в отношении зауми Хлебникова, обычно совершают странную ошибку. Его пытаются реконструировать, восстановить его грамматику и словарь, посмеяться над его «нелепой, но находящейся в контексте эпохи» идеологией и т.д. Но единственным адекватным отношением к языку АО является его до- и пере-изобретение. К нему нужно, как любил говорить Гастев, при-но-ро-вить-ся. Но какие последствия это может повлечь? 

3.4. Одним из последних ксенолингвистов первой четверти ХХ века был Александр Святогор (Агиенко), последний марсианин, посетивший Землю во времена, когда уже никто из астрономов всерьез не принимал гипотезы марсианских каналов. Он начинает как «вулканист», а продолжает и достигает вершины как «анархист-биокосмист», выпестованный универсализмом Абы Гордина. Его проект ставит в основание изобретаемого языка уже не математику, не логику изобретения, но аффект, аффект становления-инопланетным, оборотство, как это называет сам Святогор. В газете «Анархия» Святогор описывает общие черты «вулкан-языка», делая мимоходом замечание, согласно которому перевод этого страшного языка на русский, составление его словаря и грамматики — попросту невозможны: «творчество нельзя перевести». Святогор обращается к своим современникам: «Подлинные революционеры! Вы должны выйти из тесного круга национальных жаргонов и научиться вулкан-языку. Вы должны ступить на путь творческого взрыва, разрушающего структуру дряхлого языка. Вы должны говорить огненным языком, который из недр духа лижет голубой простор, сжигает луны, отсекает хвосты комет и угрожает последним пределам мира».
 
Если у взрыва есть грамматика, то это грамматика чистых промежутков, чистых междометий. Будучи биокосмистом, Святогор пишет: «Нас ждут миллионы междометий на Марсе и на других планетах. Мы думаем, что из биокосмических междометий (в широком смысле) родится биокосмический язык, общий всей земле, всему космосу. (Это, конечно, не эсперанто, последний — пустая затея, даже язык дикарей неизмеримо выше эсперанто, потому что органичен)». Это написано уже после изобретения языка АО, и Святогор, в сущности, смещает акцент с «азацо» на «зэдзацо», стремясь вообразить язык, состоящий целиком из аффективных междометий, неких элементарных сдвигов становления. Святогор предлагает становиться петухами, собаками, токарными станками, планетами, космическими кораблями — главное «сорвать с себя тягу вида», стать безвидным комком конвульсивных сдвигов, криков и выпадений. Стать биокосмической слизью, пересекающей порядки живого и неживого, биологического и технического, ксенолингвистической слизью, которая является основой любого языка.

Святогор — скорее не лингвист, не поэт и не политик, а гуманоид, разыгравший на своем теле ксенолинвистическое «либретто вещевых событий» и потом вернувшийся к человеческому, слишком человеческому состоянию (историю этого «полета на Марс и обратно» можно узнать из вышедшей недавно в Common Place книги «Святогор. Поэтика, Биокосмизм, (А)теология»).

Этими конвульсиями заканчивается и история русских ксенолингвистических экспериментов начала ХХ века.

Цульбуза!

Бэоби




00. Вопросительное послесловие

Что это было? 

Сегодня мы знаем, что Марс скорее всего необитаем — но что делать с марсианами — участниками русских политический и поэтических революций начала ХХ века? Откуда они взялись?

Где набраться ярости воображения, которая позволила бы собрать эту анаморфозу?

Как обойти системы защиты, которые установлены на наших телах, на нашей технике, на нашей планете — и блокируют разыгрывание на них «либретто вещественных событий»?

Нужно ли для ответов на эти вопросы ждать нового посещения Земли марсианами? Или нам хватит разбойного оптимизма, чтобы самим ими стать?