В 1872 году филолог-классик Эрвин Роде сочинил против своего коллеги памфлет Afterphilologie, что можно перевести как «Филология навыворот» или «Филология через задницу». В рамках материала, подготовленного для журнала «Нож» при поддержке журнала КРОТ, заведующий сектором античности ЗУРКиГС Станислав Наранович воскрешает забытую немецкую традицию и, вооружившись обоюдоострым мечом языкового чутья и апофении, бросается в самый мрак Аида, чтобы найти там следы крота — тотемного зверя вечной философии (philosophia perennis, она же кротовизм). Данная публикация приурочена к торжествам в честь Международного дня крота, который традиционно отмечается по всему миру 19 июля, то есть ровно в середине лета.
По просьбе автора статьи темный проректор ЗУРКиГС (Закрытого Университета Русского Кротовизма им. Григория Сковороды) Лорд Тритогенон любезно сопроводил нижеследующий материал вступительным словом, которое поможет читателю разобраться в азах кротовизма:
Дорогой читатель!
Статья, которую ты сейчас прочитаешь, не совсем обычная. Необычная она, во-первых, потому, что написана необычным человеком о совсем необычном предмете. Но сначала хочется рассказать тебе историю.
Один человек завел себе болонку. Он долго не мог нарадоваться, глядя на маленькую игривую собачку, бегающую по однокомнатной квартире скучного панельного дома, которая досталась человеку по наследству от бабушки. Со временем болонка подросла, а вместе с ней подросла и белая челка, падавшая на ее мокрые черные глаза и мешавшая ей видеть. Герой наш хотя и был нелюдим, но живых существ любил и не мог смотреть на их страдания. Вернее, на то, что казалось ему страданиями. Поэтому он взял канцелярские ножницы и одним легким движением срезал челку болонки.
Каково же было его изумление, когда у собачки случилась настоящая паника от взгляда на мир, прежде сокрытый за плотной завесой шерсти. Болонка бросалась на стены, непрерывно лаяла и вообще сходила с ума от мира, вдруг скинувшего с себя пелену и ставшего зримым. Наконец она обнаружила, что на кухне квартиры, в которой жил ее хозяин, стоит стол, а на нем лежит скатерть с бахромой. Она встала за этой бахромой и смотрела через нее на мир до тех пор, пока челка не отросла.
Исследование Станислава Нарановича посвящено тем, кто не боится смотреть на мир открытыми глазами, тем, кому и глаза-то не нужны, чтобы видеть. Оно посвящено адептам кротовизма и их тотемному зверю.
Испокон веков кротовизм привлекал самых благородных душой искателей истины. Что отличает кротовистский метод от иных? То, что крот, выбрав точку на карте, прорывается к ней до тех пор, пока не испустит дух. Ему не нужны научные степени, гранты и даже элементарное общественное признание. Его волнуют лишь две вещи: рытье почвы и ее поедание. При этом почвой для него может служить что угодно: дебютный альбом группы Lacrimosa, сокровенные дневники Михаила Пришвина (это направление кротовизма даже получило отдельное название — пришвинизм) или декоративная надпись на ночном горшке. Поглотив метафизическую почву смыслов, кротовист переваривает ее и аккуратно выкладывает на головы других кротовистов и случайных граждан.
Во всяком своем начинании подлинный кротан доходит до предела, который одновременно является истоком. Собственно, поиском истока и занят Станислав Наранович, который в своей статье убедительно возводит основания науки кротовизма к Античности и находит следы кротиных лапок в «Одиссее» Гомера, баснях Эзопа и других великих столпах европейской культуры.
Несмотря на то, что работа Нарановича не претендует на описание кротовизма в полном объеме, она в полном объеме описывает суть кротовистского мироощущения и будет полезна всем, кто только встает на путь теплого землекопа в черной шубке. Но главное достоинство этого талантливого исследования заключается в сочетании строгого научного подхода к анализу проблемы и дерзости обобщений, допущенных холодным как сталь умом автора. Поэтому она будет интересна не только филологам-классикам, но и вообще всем жителям мира.
А теперь, читатель, отправляйся в путь, отыскав в свободном сердце пару парусов, плыви туда, где звезды, словно свечки, греют небосвод...
Переделкино, 16 июля 2021 г.
Кротовьи ямы Аида
«Эта длинная процессия духов суть отдельные биения пульса, в которых проявляется его жизнь; они суть организм нашей субстанции, всецело необходимое поступательное движение, которое ничего другого не выражает, кроме природы самого духа, и которое живет во всех нас. К его настойчивому требованию — когда крот продолжает рыть там внутри — мы должны прислушиваться и дать ему осуществление».
Мы же обратимся в самую глубь кротовой норы, к истокам, которым даже светила кротовизма уделили на удивление мало внимания. Крот истории вел свою подрывную работу задолго до того, как на нее обратил внимание Гегель. Тому есть множество свидетельств у античных авторов, прекрасно осознававших всю значимость этого царского животного. Не претендуя на полноту нашего списка, упомянем и кратко прокомментируем наиболее важные из этих testimonia.
Др.-греч. «крот» — σκάλοψ, от глагола σκάλλω, «копать». Встречаются синонимы σπάλαξ и ἀσπάλαξ. Кротовье рытье часто обозначается более распространенным глаголом ὀρύσσω — «рыть, прорывать». Например, у Аристотеля читаем:
«В Беотии кроты водятся в большом количестве около Орхомена, а в соседней Лебадии их нет, и, если привезти их туда, они не желают делать нор (ὀρύττειν)».
Arist.HA606a2
Нет никаких сомнений в том, что первый крот западной цивилизации — это Одиссей, прорывающий себе дорогу домой через подземное царство, о чем свидетельствует не только символический параллелизм, но и неопровержимые лексические доказательства. В XI песни Одиссей по указанию волшебницы Кирки спускается в Аид, чтобы узнать у души прорицателя Тиресия, как ему вернуться домой. Приплыв на край света, где расположен спуск в царство мертвых, Одиссей выкапывает яму для ритуального приношения, призванного на время вернуть душам сознание:
Я меч обнажил медноострый и, им ископавши (ὄρυξ')
Яму глубокую, в локоть один шириной и длиною,
Три совершил возлияния мертвым, мной призванным вместе:
Первое смесью медвяной, второе вином благовонным,
Третье водой и, мукою ячменного всё пересыпав
...
Сам я барана и овцу над ямой глубокой зарезал;
Черная кровь полилася в нее, и слетелись толпою
Души усопших, из темныя бездны Эреба поднявшись.
Od.XI.24–37
Напившись крови из ямы, Тиресий сообщает Одиссею условия благополучного возвращения домой и дает странный наказ, о котором, возможно, мы еще поговорим как-нибудь в другой раз: по возвращении пойти с веслом в самую глубь материка и там, где местные жители примут весло за лопату, воткнуть его в землю и принести жертвы Посейдону.
Так вот, рытье Одиссеем ямы для кровавого ритуала дважды обозначается тем же самым глаголом, которым Аристотель описывает норостроение: сперва Кирка советует Одиссею ὀρύξαι яму в X песни, а затем Одиссей сам употребляет тот же глагол в вышеприведенном отрывке. Иными словами, Одиссей выкопал перед входом в загробный мир кротовую нору и наполнил ее кровью, чтобы напоить тени мертвых. Здесь нам открывается глубокая связь кротовизма с потусторонним.
Как говорил по поводу этого места великий филолог-классик У. фон Виламовиц-Мёллендорф, «чтобы древние заговорили с нами, мы должны напоить их кровью, как Одиссей напоил души умерших в подземном царстве, и эта кровь должна быть нашей собственной». Поэтому, если вы страдаете малокровием, рекомендуем дальше не читать.
Отметим также, что тени в Аиде лишены жил, мышц и костей (Od.XI.219) — частей тела, от которых, согласно некоторым греческим авторам, зависит не только жизненное тепло, но опосредованно и сознание. Именно поэтому свежие, еще не разложившиеся трупы способны мыслить и чувствовать, о чем далее будет рассказано в отдельности.
Крот у истоков метафизики
Одиссей стал героем, заложившим эпическую матрицу будущего кротовизма, которой и поныне придерживаются все представители этого учения. Первое же научное описание крота дал, разумеется, Аристотель:
«Все прочие роды животных, за исключением черепокожих и других подобных несовершенных животных, [также] имеют глаза, а живородящие все, кроме крота. О последнем можно утверждать, что в известном отношении он их имеет, но, вообще говоря, не имеет, так как совершенно не видит и не имеет заметных глаз; но если снять кожу, то обнаруживаются и глазницы, и черепные части глаз, соответственно месту и положению, присущему по природе глазам, [находящимся] снаружи, как если бы во время возникновения они были повреждены и кожа приросла к ним».
Arist. Hist. anim. 491b.26–33
В ХХ веке зоологические трактаты Стагирита стали объектом внимательного изучения аристотелеведов, показавших, что философ опирался на свои естественнонаучные наблюдения при разработке логики и первой философии, с подачи его римского издателя прослывшей метафизикой. Поэтому нас не должно удивлять, что в следующий раз крот прорывается в самом сердце «Метафизики» — в пятой книге, знаменитом словаре основных философских понятий, в параграфе, где дается определение στέρησις, то есть лишенности, отсутствия или негации.
«О лишенности говорится, когда вещь не имеет чего-то, что некоторым от природы свойственно иметь, хотя бы ей самой и не было от природы свойственно иметь это, как, например, говорится, что растение лишено глаз; когда вещь не имеет чего-нибудь, хотя либо ей самой, либо ее роду от природы свойственно иметь это; например, не в одинаковом смысле лишены зрения слепой человек и крот: крот лишен его по роду, а человек — сам по себе».
Arist. Met. 1022b.22–27
Заметьте, что в «Истории животных» Аристотель еще сомневался, есть у крота глаза или нет. Таковы неминуемые издержки эмпирического метода. Но в «Метафизике» вердикт уже вынесен: в метафизическом плане крот слеп, и точка. Подчеркнутая метафизическая слепота крота, несмотря на то, что глаза у него, конечно же, есть, будет характерной чертой кротовизма на протяжении всей его дальнейшей истории.
Животворное дыхание крота
Итак, крот по праву занимает место у самых истоков метафизики и негативной диалектики — мало какое животное удостаивалось такой чести. Аристотель же тем самым задал высочайший уровень, которого старались держаться более поздние авторы, с трепетом подступавшие к этой теме. Так, у Плиния Старшего, опровергающего аристотелевское мнение, будто рыбы не дышат, крот появляется в совершенно необыкновенном контексте стоической философии, оспаривая монопольные перипатетические притязания на кротовизм:
«Те, кто придерживается такого мнения, полагают, что рыбы, имеющие жабры, не могут ни выдыхать, ни обратно вдыхать воздух, ни тем более многие другие виды, лишенные даже жабр, — положение, замечу, разделявшееся и Аристотелем, который убедил в этом многих выдающихся ученых. Я вовсе не скрываю того, что не могу безоговорочно присоединиться к их мнению, ведь и вместо легких, раз так угодно природе, могут быть другие дыхательные органы, как и вместо крови у многих бывает другая жидкость. И на самом деле, зачем удивляться тому, что это животворное дыхание проникает в воду, если учесть, что оно также выходит обратно из воды и что, кроме того, оно проникает также в почву, эту куда более плотную часть природы, чему доказательством служат животные, которые всегда живут под землей, как, например, крот (talpae)»?
Plin. Hist. IX.17
Как замечает переводчик (и по совместительству комиксист) Г. Литичевский, «животворное дыхание (spiritus vitalis, vitalis halitus) играет важнейшую роль в представлении Плиния о природе и в его космологии. Оно обусловливает единство Вселенной, циркулируя между звездами и Землей, находящейся в центре Вселенной». Остановимся на этом чуть поподробнее.
Плиний заимствовал spiritus vitalis из физики стоиков, согласно которой миром движет некий божественный первопринцип, именуемый в зависимости от контекста разумом (λόγος), природой или богом. Материальным воплощением космического логоса служит животворная пневма (πνεῦμα) — огненно-воздушная субстанция, из которой посредством сгущения и разрежения образуется всё прочее. Главным свойством пневмы является напряжение (τόνος), варьирующееся в степени и определяющее качественные характеристики тела и его единство.
Тоническое напряжение, если угодно, нечто сродни гравитации или другим фундаментальным взаимодействиям в современной физике. Обеспечиваемую тоническим напряжением соотнесенность всего сущего стоики называли мировой симпатией (συμπάθεια), дословно сочувствием: все части мироздания согласованы и взаимосвязаны «как бы узами давнего родства» (Cic. Nat. D. 28). По всей видимости, учение о космической симпатии имелось уже у ранних стоиков, затем было развито Посидонием, через которого передалось уже римским авторам, в том числе Плинию.
Для Плиния же, как мы видим, главным доказательством пневматической структуры мира служит крот — раз даже он живет в земных недрах, значит, пневма и правда дышит, где хочет. Географ Павсаний разделял это представление об особом месте крота в мироздании, сравнивая его подземное рытье с землетрясением:
«Землетрясения подходят прямо под дома и разрушают их основания, выпирая землю буграми из самых недр, как это делают кроты. Одно такое движение земли не оставляет даже следов человеческой жизни на земле».
Pausan. Graeciae Descriptio. VII.24.11
Это ценнейшее свидетельство Павсания с неопровержимостью доказывает, что кроты в Античности размером были подобны песчаным червям с планеты Арракис, которые могут сеять чудовищные разрушения, но при этом являются центральным звеном космической экосистемы, поскольку производят спайс, без которого невозможны межзвездные перелеты.
Подобным же образом и крот является гарантом мировой симпатии. Он как бы находится в центре мироздания, а расходящиеся от него лучи животворной пневмы служат стропилами, на которых держится небесная гармония сфер.
Что мы увидим в глазах крота?
Наконец, Гален, придворный врач императора-стоика Марка Аврелия, помогает нам уяснить не только определяющую роль крота в мироздании, но также заглянуть ему в самую душу — в глаза крота. Предупреждаем на всякий случай, что увиденное едва ли придется вам по вкусу:
«Разве ее яичники не оказались бы по необходимости внутри ее полости, разве не покрыла бы она их наподобие мошонки? Шейка, до сих пор скрытая между промежностями, не превратилась ли бы она в мужской член, а влагалище (вместе с наружными половыми органами), являющееся кожным придатком шейки, разве оно не заменило бы то, что называется крайней плотью. <...> Внутренние части женщин являются наружными у мужчин. Можно наблюдать нечто похожее в глазах крота. Они имеют водянистую жидкость стекловидного тела, хрусталик и окружающие их оболочки, которые, как мы говорили, возникают из мозговых оболочек. И этих оболочек у них не меньше, чем у пользующихся глазами животных. Но у крота глаза не были открыты и они не выступили наружу, но остались незаконченными и пребывают в том же положении, в каком находятся глаза у других животных, находящихся еще в матке. В самом деле, как это со всей полнотой доказал Аристотель, различие в природе различных животных значительно. Некоторые очень близки к растениям. <...> Из всех живых существ человек является самым совершенным, так и среди человеческого рода мужчина более совершенен, чем женщина. <...> Подобно тому, как крот имеет несовершенные глаза, но менее несовершенные, чем у животных, у которых нет даже простого очертания глаз, так и в отношении детородных частей женщина менее совершенна, чем мужчина».
Galenus. De usu partium. 159–162
Иными словами, в глазах крота Гален увидел: a) патриархат, b) что женщина — это зеркальное, но кривоватое отражение мужчины. Оставляем читателю судить об этих прозрениях самостоятельно.
Вне зависимости от вердикта, при всех своих предрассудках Гален был не чужд психоделического кротовизма, так как именно он поставлял Марку Аврелию опиумное зелье фериак, под которым, как полагали некоторые исследователи, император наполнял свои «Размышления» галлюцинаторными образами. Не исключено, что и сам Гален пробавлялся маковым соком, раз в лучистых глазах крота отразились для него столь темные материи.
Закончим же на более нравоучительной ноте, обратившись к Бабрию — греческому баснописцу и перелагателю Эзопа II в. н. э., одна из басен которого содержит всю мудрость кротовизма:
Крот и его мать
«Крот — животное увечное, слепое. И вот один крот захотел слюбиться с матерью, но вместо рта поцеловал ее в срамное место. Его братья это заметили, и один из них сказал: „Ты хотел такое дело сделать, что и чутья, какое было, поделом лишился“. (Дурной помысел извращает и портит самую природу человека)».
Мировая симпатия, источаемая кротом, подчас побуждает его совершать необъяснимые поступки, которые посторонний наблюдатель может интерпретировать как развращающие. Но обвинение это сродни клевете на Сократа, якобы развращавшего молодежь. Заметьте, что в Ксенофонтовом «Пире» Сократ с гордостью отмечает, что глазки у него косые, словно у рака, этого крота рек. Разумеется, он не мог не быть горячим приверженцем кротовизма, что и продемонстрировал на суде, в ответ на смертный приговор сообщив, что готов умереть бессчетное число раз, если в загробном мире ему суждено встретиться с Одиссеем, с которого мы начали наше повествование.
Как говорил сэр Генри Мэн, «за исключением слепых сил природы, всё, что движется в этом мире, имеет свое начало в Греции». Теперь мы видим: даже самая слепая природная сила берет свое начало у греков, которые как никто другой понимали ее прорывное значение.
